Ромен Гари - Повинная голова

РОМЕН ГАРИ

Повинная голова

… Для романиста, хотя прямо это не говорит-

ся, фигура пикаро несет двойную нагрузку: это

как бы зеркало на пути Истории и одновременно

бунтарь, восстающий против всесилия Власти,

которую он либо дурачит, либо выставляет

на посмешище, не имея других способов с ней

бороться.

I. Мычащая душа

Чонг Фат удрученно взирал на оборванца: это был момент горестного братства, когда человек, видя падение ближнего, чувствует, что затронута и его собственная честь. Кон стоял с пристыженным видом, опустив голову и пряча руки за спиной: он только что утратил право носить имя, под которым до сих пор фигурировал в энциклопедии «Ларусс» — прямоходящее млекопитающее.

Отпираться не имело смысла: китаец накрыл его на месте преступления. Кон забрался в кухню через окно, однако холодильник оказался заперт на ключ, и когда Чонг Фат вышел на шум с веером в руке, со спущенными подтяжками и голым пузом, выпиравшим из расстегнутых штанов, он застал американца на четвереньках лакающим жидкую кашу из плошки, которую владелец ресторана «Поль Гоген. Настоящая кантонская кухня» оставлял по вечерам для котенка.

Чонг Фат, скорее всего, не читал труд Шпенглера о закате западной цивилизации и глубоко опечалился, увидев американского гражданина в такой недостойной позе.

— Стыдитесь, господин Кон. Соединенные Штаты — великая держава. И американец, который позволяет себе так опускаться на островах Тихого океана, в то время как его отечество героически сражается, чтобы сдержать натиск красных…

— Желтых, — шепнул Кон.

— Коммунистов, — сурово поправил китаец.

Французский подданный и убежденный голлист, Чонг Фат говорил с сильным корсиканским акцентом, который многие поколения жандармов и таможенников насадили, словно экзотические цветы, в разных уголках Таити, где преобладало произношение бургундское и овернское.

— Нам всем стыдно за вас, господин Кон. Не забывайте, что каждый американец является здесь в каком-то смысле посланцем своей страны. А судьба свободного мира зависит сегодня от престижа Соединенных Штатов. Вам следовало бы это знать.

Потупившись и чертя ногой круги на полу, Кон изображал стыд за звездно-полосатый флаг. Надо уважать убеждения ближнего, особенно если вы только что взломали его кассу и завладели порядочной суммой.

— Здесь, на Таити, моральное падение белого человека не может остаться незамеченным, — заключил китаец.

Да уж, подумал Кон. Надо было мне ехать во Вьетнам, там это не так бросается в глаза.

— Подумать только, есть кошачий корм!

Кон убедительно изображал полное нравственное одичание. Главное — выиграть время. Услышав шаги китайца на лестнице, он быстро задвинул ящик-кассу, успел каким-то чудом выскочить в кухню, опуститься на пол и схватить кошачью плошку. Он почесал внизу живота, в который раз дав себе слово зайти в аптеку и купить серую мазь. Никогда не следует забывать о братьях наших меньших.

— Извините, — сказал он тактично, как принято между благовоспитанными людьми, продолжая при этом яростно чесаться. — Я где-то подцепил лобковых вшей.

— Вы совершенно отвратительны, — сморщился Чонг Фат.

Кон был польщен. Он всю жизнь страдал от неутоленной жажды совершенства.

Он глядел на плошку, которую Чонг Фат с негодованием совал ему под нос, и думал: неужели вот такая жидкая каша останется в недалеком будущем от китайского народа, равно как от русского и американского? С тех пор как он недавно открыл по рассеянности газету, он никак не мог освободиться от бремени своих новых преступлений. В Пекине он именем «культурной революции» вбивал колья в рот старым профессорам — «мандаринам» — и перерезал сухожилия танцовщицам «западного» русского балета. На своей социалистической родине он отправил в ГУЛАГ еще несколько диссидентов, огласил с трибуны ООН, с точностью до десятых и сотых, сколько миллионов детей должны в ближайшем будущем умереть с голоду, в Азии и Африке, и попутно продолжал отравлять землю радиоактивными отходами. Даже здесь, в Полинезии, он ожидал со дня на день взрыва созданной им ядерной бомбы, которую готовили к испытаниям на атолле Муруроа[1]. Так было всегда: мир наваливался на него всей своей тяжестью, едва он переставал заниматься любовью.

Но напрасно Кон искал покоя в бродяжничестве и прятался от самого себя, надеясь забыться, — в глубине его сознания потребность видеть человечество достойным этого звания оставалась все такой же мучительной и неотступной. Порой он даже задавался вопросом, есть ли его ерничанье своего рода мычание души, испытание огнем[2], которому он подвергал свою внутреннюю веру, чтобы она всякий раз выходила из него победоносной, окрепшей и непоколебимой.

Мне не хватает голоса, подумал он, рисуя большим пальцем на полу ноль. Только наш брат Океан[3] способен говорить от имени человека.

За окном, распахнутым настежь, запахи сада растворялись в нежности тихой ночи, и природа, казалось, знать ничего не знала о своих сыновьях, оставивших ее.

II. Пикаро

Кон, который звался вовсе не Кон и был вовсе не американец, мечтал сравниться в циничной беспечности с испанскими плутами-авантюристами Золотого века, прозванными «пикаро». Первым из них, как утверждает некий Посада из университета в Саламанке, был Хуан Вальдес, псевдоконкистадор, псевдонунций и много еще чего псевдо, повешенный в 1602 году; народ любовно именовал его hijo de puta, и легенды о его подвигах долго жили в Кастилии, передавались из уст в уста и без конца [4] сочинялись заново. Пикаро вели приятную жизнь за счет испанской казны более полутора веков, меняя имена чаще, чем сорочки, и оставаясь в каждой новой ипостаси не дольше, чем требовалось, чтобы украсть кошелек или соблазнить девушку. Это были веселые плуты без чести и совести, пройдохи, дурачившие власть и всех ее представителей без разбора: королей, сеньоров, церковников, богачей, военных. Кон жаждал уподобиться им, вновь отыскать живительную струю удачи, беззаботности и веселой насмешки. Но, несмотря на все старания, ему не удавалось достичь подлинной непосредственности, и он постоянно ощущал себя самозванцем: за всеми его плутнями крылось внутреннее смятение, и он ясно слышал в них несносное идеалистическое мычание. Стоило бежать на Таити! Он нес мир на своих плечах, куда бы ни шел, и ноша эта была для него непосильна.

Чонг Фат продолжал его распекать, но Кон давно уже не слушал. Несколько дней назад он не устоял перед искушением и стащил в книжной лавке «Майн кампф» Мао Цзэдуна[5]. С тех пор его мучили кишечные колики и рвота, которые он приписывал не только действию маленькой красной книжечки, которую имел неосторожность проглотить, но и фразе, произнесенной Мао позднее, с высоты своего олимпийского величия: «Войны — это всего лишь мелкие эпизоды…» От одного этого человек может начать есть дерьмо, не то что кошачью кашу.

Кона вдруг охватило такое ощущение бессилия — бессилия бесконечно малого перед величайшей силой всех времен, Глупостью, — что от сочетания ярости с затянувшимся воздержанием он испытал недурную эрекцию, словно благосклонная природа хотела развеять его сомнения в собственных возможностях. «Войны — это всего лишь мелкие эпизоды…»

Временами Кон думал, что люди должны поставить ему когда-нибудь памятник. Да, он лодырь, распутник и вор, зато он не совершил ничего великого и за одно это заслуживает благодарности потомков. Придет день, когда матери будут приводить детей к его статуе и говорить: «Посмотри хорошенько! Этот, слава богу ничего не сделал для человечества».

Из глубины ночи послышался рокот Океана вокруг кораллового рифа, и Кон, как всегда, когда слышал этот дружественный голос, с облегчением почувствовал, что его состояние понято и выражено.

Он поднял глаза.

— Хватит, Чонг Фат, — рявкнул он. — Я уже давно зарабатываю на жизнь тем, что являю народам третьего мира поучительную картину упадка Запада. И я не первый, кто до этого додумался. До того как приехать сюда, я провел восхитительный месяц, побираясь перед посольством Соединенных Штатов в Нигерии. Я стоял на тротуаре с протянутой рукой: «Подайте обнищавшему белому…» И кстати, я считаю, что таким образом поддерживал африканцев. Это поднимало их моральный дух. В конце концов американский посол назначил мне ренту, пятьдесят долларов в неделю, чтобы я перебрался попрошайничать к посольству Франции… Но, к сожалению, «Геральд трибюн» разгласила мою выдумку…

Такое действительно было. И примерно в тот же период газеты писали еще о двух пикаро, которые процветали многие годы, утверждая, будто это они сбросили атомную бомбу на Хиросиму и теперь не могут справиться с угрызениями совести. Один из них, получая по шестьсот долларов за лекцию, открыл в Сан-Франциско магазин сувениров Хиросимы, которые с большой выгодой продавал чувствительным душам. К счастью, он успел вовремя смыться, зато второй оказался на нарах, потому что парень, который действительно бомбил Хиросиму, подал на него в суд и потребовал возмещения убытков.