Сергей Саканский - Человек-тело

Сергей Саканский

Человек-тело

Кто ты: человек или тело? — вот вопрос, который я хочу задать каждому жителю Земли.

Обращаем внимание читателя, что тексту свойственна особенная орфография, допускающая грамматические ошибки и несуществующие слова. Неправильное написание ряда слов не является недосмотром редакторов, а было именно так задумано автором.

Девочка с Венеры

1

Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь — цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая, как групповая скульптура, уже свершившаяся реальность, в которой всё заранее предопределено и каждый шаг известен кому-то, кто смотрит на нас из глубины времени и пространства — с равнодушием ли, с отвращением, с горькой усмешкой…

В тот зимний вечер я просто выносил мусор: до мусоропровода и обратно — двадцать и двадцать шагов, вот и все мои дела. Что заставило меня выйти именно тогда? Почему я вдруг подумал, уже вывалив следствия своей бренной жизни в вонючее жерло, где выл какой-то ветреный призрак, что в этот час с общего балкона, выходящего на запад, должно быть видно Венеру? И зачем мне вдруг страстно захотелось взглянуть на Венеру, хотя секунду назад я вовсе не думал о ней и, может быть, несколько недель вообще не вспоминал о существовании этой планеты?

Я вышел на балкон. Холод мгновенно окатил меня с головы до ног, будто бы сверху в порядке пионерской шутки вылили ведро ледяной воды. Венера висела в вечернем небе, низко над городским горизонтом. На полу, в углу балкона, как показалось мне сначала, валялась груда тряпья. Вечерняя, она же утренняя звезда, была совершенно обыкновенной и как всегда наводила на мысль об адской температуре, которая царит на ее поверхности, о висящих над раскаленными горами тучах серной кислоты. Груда тряпья в углу внезапно зашевелилась.

Я увидел маленькую девушку, свернувшуюся калачиком на кафельном полу. Множество противоречивых мыслей пролетело в моей голове.

Сначала я хотел просто уйти — к чему возиться с какой-то бомжичкой или наркоманкой? Они потрясающе живучи: помощи здесь вовсе не требуется. Да и какое мне до нее дело, даже если она через час умрет?

Я видел сверху худенькие плечи, дешевую тонкую курточку, длинные густые волосы, казавшиеся каштановыми в свете уличных фонарей. Почувствовав, что кто-то стоит прямо над ней, девчонка перестала дрожать и подняла голову. Большие светлые глаза. Красивое удивленное лицо.

— Нужна помощь? — спросил я.

— Нет, — тихо ответила она, затем, помолчав, добавила: — Но, кажется, я замерзаю. Это ужасно, правда?

— Вставай, пошли, — сказал я и, увидев, что мое предложение не возымело никакого действия, взял существо за шкирку и рывком поднял на ноги.

Тут же поймал себя на скотской, отвратительной мысли: захотелось бы мне помочь другой — некрасивой, старой? Или, если бы тут замерзала не девушка, а парень — просто ближний какой-то? Ведь, откровенно говоря, мне вообще безразличны другие люди.

Она была еще меньше ростом, чем показалось вначале. Запрокинув голову, без любопытства смотрела на меня. Лицо не выражало ни малейших эмоций. Я обнял ее за талию и легонько подтолкнул к двери балкона. Она покорно двинулась вперед.

В квартиру мы вошли молча. Она расстегнула курточку, и я не смог сдержать возгласа изумления: начиная с пояса, девушка была обнажена. Дальше шли истрепанные джинсы, из-за узенького ремешка торчали трусы. Я повесил курточку на крючок, стараясь не смотреть на ее груди. Вновь повернувшись к ней, увидел, что девушка улыбается. Я казался сам себе идиотом, глядя ей прямо в зрачки, хотя мои глазные яблоки стремились провернуться ниже, словно я был куклой, которой управлял некто большой. Я все же посмотрел, из необходимости, вниз и, пролетев мимо этих острых, нацеленных, отыскал на полу маленькие тапочки, что надевала моя соседка Ленка, если приходила ко мне с улицы, а не от себя, и двинул эти тапочки ногой к ногам девушки.

— Согреешься немного и пойдешь, — строго сказал я, вороша в шкафу разные ненужные одежды.

Вот, наконец… Это был мягкий голубой свитер, связанный когда-то моей женой, в те времена, когда трусы было не принято выставлять напоказ. Носить его я не хотел: многое изменилось в мире, и человек в голубом свитере выглядит теперь двусмысленно. Я и представить себе не мог, что буду расхаживать по квартире в этом голубом свитере, отражаться в зеркалах. Выбросить его не подымалась рука — это была одна из немногих вещей, оставшихся здесь от моей жены. Порой, открыв шкаф и увидев его, я утыкался носом в пушистую фактуру и пытался вызвать слезы. Нет, слезы из меня не шли.

— Вот, — сказал я. — Надень-ка этот голубой свитер. Считай его подарком. Очень хорошая пряжа, ручная работа. Не новый, но и почти не ношенный. Чистый, однажды стиранный. Тебе это будет вроде шерстяного платья.

Я протянул ей голубой свитер не глядя, боком — такая сцена хорошо бы смотрелась на театре. Краем глаза я видел, как девушка с готовностью нырнула в свитер, полностью в нем утонув, и эти маленькие, круглые груди с крупными сосками, которые я все же успел якобы невольно, но все же многократно рассмотреть, скрылись с моих старческих глаз.

— Сейчас приготовлю чего-нибудь горячего, — сказал я. — Кофе тебе или чай?

— Спасибо, — сказала девушка. — На ваше усмотрение.

Я повернулся и прошел на кухню. Мысль о том, что эта неизвестно кто может спереть что-нибудь в комнате, даже не пришла мне в голову. Впрочем, ничего, как оказалось, ей и не было надо. Когда я вернулся, девушка спала поперек моей кровати, широко раскинув руки. Голубой свитер был ей ниже колен — и вправду, словно платье или пальто. Один тапочек все еще держался на кончиках пальцев, другой слетел и лежал подошвой вверх на ковре. К подошве прилип кусочек луковой шелухи. Я подумал, что у меня в квартире грязно, что Ленка, которая ухаживала за мной и обычно пылесосила тут, в последний свой визит ограничилась лишь тем, что принесла продукты и тут же увлекла меня в постель.

Я снял второй тапочек с крохотной ножки, затем осторожно взял существо в целом и перекатил его вдоль кровати, зная, что оно не проснется. Найдя в шкафу мягкое клетчатое одеяло, я укрыл существо до подбородка.

Две чашки кофе я перенес в кабинет и медленно выпил одну за другой, думая об этой, похоже, уже загубленной юности, лежащей тут, за стеной.

Моя личная жизнь, как говорится, не сложилась. Детей у меня не было, жена от меня ушла много лет назад, я ничего о ней не знал, поскольку она тут же уехала в Таллинн, где родилась, и город этот вскоре стал столицей чужого государства. Как она пережила девяностые годы, что с нею стало? В равной степени — звонкая цепочка случайностей или стальная нить предопределенности могли вывести ее и в бизнес леди, и на бомжовую свалку, и на кладбище, и в эмиграцию. Она наполовину еврейка. Возможно, все же уехала. Нет, меня совершенно не интересует жизнь моей бывшей жены, а слезы, которые я хочу вызвать, вспоминая ее, — это лишь мой личный плач по собственной судьбе.

Я вообразил, что эта девушка останется у меня навсегда, будет спать в моей постели, заменив давно осточертевшую соседку, столь же некрасивую и толстую, как я, ее любовник-работодатель, будет ходить в магазин, стирать и убираться, как это делает она, ухаживать за мной в старости…

Возбужденный кофе и двумя сигаретами, я стал перекладывать листы на столе. Мне уже давно не писалось, просто не о чем было писать. Современную реальность я ненавижу, а о прошлом писать скучно да и бесполезно — ни одно издательство не возьмет, ни один журнал.

Я снял со стопки чистый лист, провел сверху черту и написал:

«Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь — цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая…»

2

Бросил писать, дойдя до того самого момента, как снял со стопки чистый лист и провел сверху черту… Почему, собственно, ни одно издательство не возьмет? Оторвут и эти, и те. Только вот этим прошлое надо медом намазать, а тем — говном. Я же не хочу подчиняться никакому закону. Захочешь, например, медом — и сразу мысль придет: это я не просто так мажу, а для них. По той же причине, как бы ни хотелось говном — из упрямства не буду.

Я заметил, что стал все чаще уминать кулаком собственные зевки. Выключил лампу, прошел в коридор, раскрыл дверь комнаты и долго разглядывал в полумраке спящую девушку. Она лежала на боку, длинные волосы, сейчас казавшиеся черными, закрывали лицо и свешивались с края кровати почти до пола.

Я подумал: а что если связать ее, сонную, слепить широким прозрачным скотчем, изнасиловать, затем много дней держать ее здесь, на привязи, насилуя по мере своих желаний, стать настоящим маньяком и убийцей, потому что, в конце концов, ее и вправду придется убить, если она не умрет сама, а затем распилить, разрубить на крошечные кусочки, поэтапно спуская их в унитаз…