Леонид Зорин - Господин Друг

Господин Друг

Дверь отворилась, и комната наполнилась, вошла жена Роза Владимировна.

— АИ, — спросила она, позевывая, — когда появится этот гунн?

Он, как всегда, ее оглядел цепким непривыкающим взглядом, будто всякий раз находил нечто новое или надеялся, что найдет. Забавно, когда так смотришь на женщину, с которой живешь уже двадцать лет. И будешь жить, скорее всего, до своего последнего дня. Внешность ее почти не меняется, она и в молодости была такой же широкобедрой смуглянкой. С годами, естественно, станет полнеть, станет седеть, чудес не бывает. Зато сегодня все та же, Роза, Черная Роза — так в день знакомства галантно назвал ее Константин.

— АИ, я тебя о чем-то спросила, — сказала она с неудовольствием.

И эти две буковки, раз навсегда заменившие его имя-отчество, некогда ввел в обиход Ромин. Вместил Авенира Ильича в подчеркнуто книжную аббревиатуру, бросил с ленцой, с насмешливым прищуром: кто принес эту Черную Розу в подарок золотому, как небо, АИ?

Назвать его рыжеватые волосы, к тому ж поредевшие, золотыми — большая натяжка, а слово "небо" применительно к нему неуместно — Авенир Ильич в облаках не витал. Но оба прозвища прижились, приклеились намертво — не отдерешь. Расхожая цитата из Блока, переиначенная так звонко, повеселила знакомых всласть. Роза Владимировна с неделю решала, обидеться или нет — потом согласилась, что Черная Роза — именно то, что ей подойдет.

— Прости, — сказал Авенир Ильич, — мы с ним условились на двенадцать.

— Ну что за время? — Она вздохнула. — Я угощу его кофе с печеньем.

— Негусто.

— Ничего, перебьется, — махнула ладошкой Роза Владимировна. — Гость хлынул, его не остановишь. Меня уже на всех не хватает.

Он не ответил. Ее ворчание и не требовало ответа. Оба знали: тут больше игры, чем настоящего раздражения. Поток посетителей, все нараставший, был, разумеется, утомителен, зато и тешил ее сердечко.

Но нынче жена, похоже, не в духе. Она еще не вполне проснулась, еще не начала новый день — щеки в розоватых полосках, охотничьи блестящие глазки наполовину прикрыты веками. Его обдает греховный жар простынь, полы черного в алых разводах халата слегка разошлись, босой ступней она почесывает лодыжку, задумчиво прислонясь к стене.

"Убеждена, что еще искусительна", — вздохнул про себя Авенир Ильич. Так долго она не могла решить, что больше способствует ее манкости — то ли духовное излучение, то ли демонстрация плоти. Ромин и тут пришел на помощь, сказав, что она являет собой "одухотворенный соблазн". С тех пор она не жалеет усилий, общаясь, как бы просит прощения за данную ей Богом прельстительность. Странное дело, умна, остра, всегда смеялась над бедными дамочками, которые принимали на веру все эти роминские гиперболы, но женская природа сильней — надо же было и соответствовать такой счастливо найденной формуле.

Точно в двенадцать в дверь позвонили. Профессору из города Йены до шестидесяти оставалось немного, но выглядел он гораздо моложе. Подтянутый сухощавый блондин, который в самый последний миг вдруг передумал быть альбиносом. Платиновый окрас волос успешно скрадывал седину. Одет был богемно-демократически — в синие джинсы и серый свитер. Этакий стареющий бурш.

Роза Владимировна вкатила столик с дымящимся кофе, с домашним печеньем. Должно быть, профессор внушил ей симпатию — был и пузатый графинчик с ликером. Немецкий славист с аккуратной учтивостью выпил рюмочку за здоровье хозяйки. После нескольких неизбежных фраз он перешел к сути визита.

— Догадываюсь, — сказал он с улыбкой, — как вас осаждают и как вы устали. Тяжелый крест быть ближайшим другом столь знаменитого человека. Но я обещаю вас не расспрашивать о книгах, которые он оставил. Не будем говорить о писателе. Я буду вам безмерно обязан, если вы мне поможете разобраться, что это был за человек… И еще — если это не слишком интимно — как возникает такая дружба?

Его приятельство с Константином было загадкой для всех, кто их знал. Один — всегда подчеркнуто сдержан, известен своей старомодной корректностью, другой — то намеренно щедр на шутку, на колкость, то наглухо замкнут, то беспричинная веселость, то вдруг налетевшая хандра. Конечно, бывает, что полюсы сходятся, но разнопородные характеры гораздо чаще — с треском и чадом — отталкиваются один от другого. Однако на сей раз все случилось в духе расхожего утверждения.

Их узелок завязался со стычки. Константин его вышутил — мягкое слово! Высмеял — так будет верней.

— Авенир Ильич подозрительно вежлив, — сказал он, разглядывая его.

— В чем же вы меня заподозрили? — Авенир Ильич мгновенно почувствовал такой знакомый сигнал: берегись.

— Я подозреваю вас в том, что это не столько воспитание, сколько линия обороны. Боитесь конфликтов.

Кто-то прыснул, кто-то покачал головой, все ждали, как он ответит Ромину. Чужим голосом Авенир Ильич нервно откликнулся:

— Я не боюсь их. Но, разумеется, не ищу.

— О том и речь, — рассмеялся агрессор, довольный тем, что попал в мишень.

Авенир Ильич окинул его заячьим опасливым взглядом. Казалось, что впервые увидел это посеченное временем остроугольное лицо — впалые щеки, резкие скулы. Волосы все еще сохраняют южный вороний отлив, чуть заметны первые слюдяные нити. "Моя седина еще молода, вот и скромничает", — говаривал Ромин. Меж тем, он совсем, совсем не молод, люди значительно младше его уже давным-давно побелели. Особенно юны его глаза, всегда пребывающие в движении — то они усмешливо щурятся, то по-мальчишески заблестят, то неожиданно леденеют — не то отчуждение, не то вызов. "А ведь может быть непримиримо безжалостным", — подумал вдруг Авенир Ильич.

Он заставил себя пожать плечами:

— Не понимаю, что тут такого. Я не бретёр и не мазохист.

— Ну что же, — вновь усмехнулся Ромин, — сказано со скромным достоинством. Ваш дом — ваша крепость. Не посягаю. Каждый спасается как может.

И повернулся к стоявшим рядом, сразу заговорив о другом.

Давно уже Авенир Ильич не ощущал себя столь уязвленным. Ныло долго — как после укуса осы. Дома был мрачен и неразговорчив, отрывисто отвечал на вопросы и только заполночь, перед сном, выплеснул на Розу досаду. Поводом неизбежной вспышки стали похвальные слова, сказанные ею о книге давно уже почившего классика. Он объяснил ей, что все это вздор, книга мертва, как ее автор. Работают не ее достоинства, а исключительно репутация, инерция стадного сознания. Есть эти сдохшие коровы, которых мы сделали священными, всякая здравая оценка здесь табуирована по определению, она кощунственна, как святотатство. Еще отвратительней, когда избирают какое-то имя среди живых и хором начинают нахваливать. Этим фаворитам толпы тоже не требуется ни дара, ни сокрушительной мощи духа — надо быть взысканным судьбой, пользоваться официальными лаврами либо, напротив, быть неудачником, такой полукрамольной фигурой. Аутсайдеров хвалят тем охотней, чем больше ощущают устроенность и прочность собственного сюжета.

Роза, смущенная его жаром, но по привычке своей возражавшая, вдруг смолкла. Потом — с любопытством спросила:

— Кого же ты имеешь в виду?

Но он уже мысленно отругал себя за этот непозволительный взрыв и, словно боясь быть уличенным, буркнул:

— Да никого конкретно. Разве же дело тут в персоналиях?

Сутки он не мог успокоиться. Потом приказал себе остыть — не сказано ничего такого, что можно было б считать оскорбительным. Этот лихач не обязан знать, что собеседник отягощен разросшимся самоуважением, измученным, как испорченный зуб. Стоит попасть горячей капле — и прошивает острая боль. В конце концов, то, что он заявил, касается и его самого. Каждый спасается как может. Надо было его спросить, как делает это он — ах, поздно! Теперь эта возможность упущена. А в будущем надо его избегать. Примем меры предосторожности.

Однако несколько дней спустя дорожки снова пересеклись. Встретились в писательском клубе. Авенир Ильич хотел проскользнуть, но Ромин громко его окликнул и, взяв за локоть, спросил:

— Торопитесь?

Он промямлил нечто неопределенное, можно было понять, как хочешь.

— Произошло невероятное, — сказал Ромин, — получил гонорар. Надо бы обмыть это дело.

Еще можно было сослаться на спешку, но Авенир Ильич с удивлением обнаружил, что вот они уже вместе, сидят за столом, едят и пьют.

— Вы не злопамятны, — сказал Ромин. — Что хорошо вас аттестует.

Авенир Ильич сдержанно отозвался:

— За что же я должен был держать зло? Нет для этого оснований.

— Разве же тут нужны основания? — усмехнулся его собеседник. — Злопамятный человек обладает преувеличенной самооценкой. Она топорщится без оснований. Поэтому — рад за вас. Ваше здоровье.

Хотя похвала была не без яда, тон, безусловно, был дружелюбен. Авенир Ильич осушил свою рюмку и сказал с неожиданной задушевностью: