Анджей Брыхт - Дансинг в ставке Гитлера

Анджей Брыхт

Дансинг в ставке Гитлера

Перевод с польского Ю. Абызова

ласков котик бел воркотикмышка тоже загляденьедогоняшек будет досытакочевряжек будет до отвалапотягушек будет от зуба до зубааж запляшет мышка ножки навывертдоиграется окрасит кровью очивыдаст свои лапки в клочьях тела

Два года пришлось мне ждать, пока минует стыд, два года — это очень много времени; столько пришлось ждать, пока он пройдет, столько я носил его в себе, будто запаршивевшую кошку за рубахой, пока он прошел, пропал, навсегда исчез, и теперь я могу выложить все, как оно было, сейчас уже могу это рассказать, хочу и даже обязан похоронить шелудивую кошку, как в детстве уже похоронил одну, которую убил еловым горбылем, сырым от смолы, пришиб из-за того, что она меня сильно поцарапала.

А похоронил я ее что надо, с почестями, под высоким забором из серых от дождя досок, в ямке не мелкой и не глубокой, выстланной длинной мясистой травой, поставил над нею крестик из выструганных палочек и три раза подряд, без перерыва, сыграл на губной гармошке, покрепче нажимая языком на басы, «Вот приехали уланы», потому что я тогда только это и умел играть на маленькой, первой в жизни гармошке-пикколо.

Вот и нынче я хочу устроить такие же похороны; на гармошке я уже наловчился играть, в армии меня за это ребята любили, из-за гармошки и началась вся эта история с Анкой — из-за того, что я играл, сидя над озером, золотым и грустным августовским вечером, так как осенью мне надо было идти в армию, а я еще не знал любви и времени мало оставалось, и от этой грусти все надрывнее звучала моя гармошка с регистром, хороший это был инструмент, известной марки «Хонер», все равно что «мерседес» среди автомобилей, и репертуар у меня уже был большой, едва что-нибудь на слух поймаю, тут же и играю в разных тональностях, с трелями, с вариациями, с подголосками — я еще не встречал, кто бы лучше меня это делал.

— Вам надо выступать по радио, — сказала Анка, — а то и по телевидению, только у них обычно с акустикой плохо и не очень-то звучит…

Не сыграл я по радио и не сыграю, потому что там все-таки получше играют, даже серьезные произведения и по нотам, а я нот вовсе не знаю, и гармошки у них там большущие, что твои трубы, а когда для себя играешь — и так сойдет, но она раздразнила мое воображение, и я увидел себя на стеклянном экране и еще больше скис, что осенью в армию идти.

И когда она так красиво сказала, подойдя сзади к тому месту, где я сидел на свае разбитого мола, над тихой темнеющей заводью Белого озера с водой, мерцающей последним светом, а воздух уже сгущался от опускающейся ночи, когда она стала сзади и оказала эти слова, голос ее как будто был не девичьим голосом — хихикающим, с придурью, идиотским, а голосом моей матери, которой я совсем не знал, потому что она погибла в последний день войны, когда мне был всего год.

— Откуда вы? — спросила она, потому что нас там со всей Польши собралась орава, и важно было знать, лапоть ты или из большого города, а уж варшавяне у девочек железно шли первым планом.

— Из Варшавы, — сказал я, даже не обернувшись, потому что до той поры ни разу не взглянул на нее.

— О! — грустно вздохнула она. — Жалко. Я-то из Лодзи.

— И я из Лодзи! — откликнулся я, и только тут обернулся, и посмотрел на нее впервые, и еще сказал: — Родился-то я в Варшаве, а жил в Лодзи, там ведь много варшавян после восстания живет…

При этом я смотрел на нее снизу, все еще сидя на свае, а в глазах ее играли отблески мелкой волны, и неуловимый последний отсвет дня весь осел на ее волосах легким, как пыль, серебром.

Я медленно поднялся и встал перед нею; мы долго смотрели друг на друга, не знаю, сколько времени, но, наверное, долго, если я разглядел ее всю и себя успел разглядеть так, как еще никогда раньше, хотя на себя и вовсе не смотрел. Просто на меня страх нашел, и от этого все мои недостатки мне открылись, все мое уродство, вся потешность моего положения: голый тип в плавках, в руке гармошка, стоит босиком, еле ноги на маленьком срезе бревна умещаются, высокий и тощий, будто аист, — страх, а понравлюсь ли я таким, потому что мне больше всего в жизни захотелось быть с нею.

— Я чувствовала такой же страх, а может, и побольше, — сказала она позднее, — потому что парню всегда легче, всегда как-нибудь выпутается, отделается, а девушка это тяжелее переживает.

Она уже тогда засекла меня, хоть я и не знал об этом. Тут мне случай помог: она видела меня еще днем, я на велосипеде сюда приехал, пятьсот километров рванул за три дня, один, а ведь это тяжело, на пару куда легче, — и меня видела и мой велосипед, гоночный, «ураган»; я только шины поставил другие, потолще, чтобы не часто спускали, и по бездорожью легче, и пять шестеренок от тринадцати до двадцати двух, и два переключателя — игрушка, а не машина; Анка видела, как я через Августов гнал, а посадка у меня классная, «гонщик от бога», — говорили в клубе, может, я бы мог далеко пойти в этом спорте, да тренировки скуку нагоняют, другое дело — для себя ездить, это я любил, как и играть; увидела меня Анка и взяла на мушку, а уж это прямо чистый случай, потому что девушки нынче предпочитают тех, что на моторе, там два места и скорость, ну и всегда это как-то красивее выглядит; послушать их, так каждый сотню жмет, я сам знал такого, который спидометр подкрутил и если жал восемьдесят, то у него сто десять показывало, и он каждый день девочек менял; а на велосипеде что: на раме девушку везти? — но Анка была чудная, на редкость чудная, она сама на велосипеде ездила, одна из Лодзи на велосипеде к Белому озеру прикатила! Правда, не за три дня, а едва за неделю, но для девушки и это неплохо, кто понимает.

Машина у нее была дамская, спортивная, марки «сказка», тоже с переключателем, правда, всего три шестерни и передача одна, но приличная в общем-то машинка, лак свеженький, красный, гоночные петли Анка сама приладила, спортивная жилка у нее была, ничего не скажешь! Потому-то я ей так и показался, все поглядывала, с кем я, а я все один — и на велосипеде, и на пляже днем, и на байдарке, и тогда вечером с гармошкой… Это ей смелости придало, не перед кем ее было высмеять, если бы я подлецом оказался.

— Вы мне не поможете? — спросила она, и я спрыгнул с бревна на мокрый гравий, сквозь который пробивалась трава.

— С удовольствием, — сказал я, и так мне захотелось, чтобы просьба ее была самая большая, какая только может быть у человека к человеку.

— Вообще-то ничего особенного, только ужасно мешает: переключатель у меня барахлит. Я уж сама пробовала, но… вы понимаете…

Она улыбнулась, и зубы ее сверкнули в темноте.

— Вам не холодно? — спросила она вдруг и накинула мне на плечи большое мягкое полотенце, которое до этого держала в руках, а я его и не заметил.

Мы пошли к кемпингу, там у нее был свой домик и у меня свой, только немного подальше.

По дороге она выпытала у меня, что я делаю, как меня зовут, на кого хочу учиться и буду ли учиться вообще, а если нет, то какая мне профессия нравится; говорила она со мной совсем как с ребенком, хоть мы и были в одних годах, только что на аттестат она сдала — вернее, была она на год меня моложе, я-то в седьмом два года сидел, и на голову ниже, а голос какой-то мягкий, добрый, беспомощный. Я ее о том же спрашивал, похвастаться-то было нечем, другое дело теперь, после армии, было бы о чем рассказать, только я уж знаю, что женщины не любят воспоминаний про армейскую жизнь слушать, да оно и неудивительно. И так вот за несколько минут мы уже знали друг о друге все, что можно было узнать, да еще перекинулись двумя словами насчет культурных запросов, насчет книжек, кинофильмов, актеров — я-то кино не люблю, актеров и того пуще, разве что книжки, но это когда как.

— А приключения?

— Кто его знает… Не было у меня приключений. Да я их и не ищу. Упасть с велосипеда и руку сломать — тоже приключение, только не дай бог…

Она задумалась.

— Странный вы какой-то.

— Почему? Впервые мне говорят такое. И друзья и девушки знакомые — все в один голос твердили, что я самый заурядный. Середнячок, мол, из тех, что на пятачок пучок.

Я засмеялся, удивившись своей разговорчивости — редко такое со мной случалось. И говорю:

— Не удивляйтесь, что я так разболтался, но мне еще никогда не было так приятно поговорить.

— Я ничему не удивляюсь, — ответила она.

Мы остановились перед ее домиком.

Открыла она дверь и вошла туда.

— Пошла умываться, да так и вернулась неумытая! — крикнула она из домика голосом, приглушенным фанерой. — Это вы виноваты!

Я не знал, что сказать. А она:

— Закурите?

— С удовольствием, — сказал я.

Я не курил, но девушка спрашивает, значит, хочет, чтобы я закурил. Она выбежала из домика в темном тренировочном костюме, волосы, раньше подобранные кверху, были распущены, в далеких отблесках костра, который на краю поля развели яхтсмены, она выглядела куда красивее, чем там, на берегу.