Александр Грищенко - Ребро барана

Александр Грищенко

Ребро барана

…я прошел сквозь него, не замедлив шага -

он растерянно моргал за спиной,

вечный узник Ташкента,

кровоточащий сбивчивым монологом.

I

И вот он уехал – схватил полупустую спортивную сумку и вышел из квартиры. Билет лежал в кармане пиджака, сложенный пополам в зеленом паспорте. Роза Францевна не сразу поняла, что это наконец произошло, что он действительно уехал из города. Долго ныл: не могу, мол, больше жить в этом душном, пыльном, почти уже чужом месте. Уезжали друзья, дальние родственники, оставалась одна только старушка-теща (да и то бывшая), к которой он перебрался под конец, продав квартиру. За сущие копейки, конечно. И, конечно, ничего за такие деньги в России не купишь, в Москве тем более, а он рвался именно в Москву – куда еще рваться-то?

– Там все, понимаете – все!… Там такой издательский бум, столько книг выходит! Я обязательно найду работу, я буду работать, буду иллюстрировать, верстать, макетировать. Потом, возможно, может быть, я не загадываю, но… свое собственное издательство…

– Уж и размечтался, Славик! – вздыхала Роза Францевна. – Сходил бы к Рахиму, отдал бы самовар старый в обмен на простоквашу его вонючую, прости господи.

Рахим жил на соседней улице и собирал вещи, которые оставляли уезжавшие русские. Вещей было много, особенно разного скобяного хлама вроде керосиновых ламп или покоцанных медных труб. Их уже невозможно было продать, особенно в районе Тезиковки – самой большой барахолки Ташкента, – нечем было удивить ее аборигенов, а узбеки, постепенно переселявшиеся на их место, недоверчиво присматривались к русским штуковинам, чесали затылки, так что тюбетейки на лоб сползали, один только Рахим скупал за бесценок все, что только ни попадалось ему на глаза, но больше выменивал на кислое молоко, которое заквашивала его жена, Фарида-опа. «Кисла малакя-а-о!… Кисла-пресла малякё-о-о!…» – кричала она по утрам, обходя район. А муж рассаживался на полу сарая и перебирал свои сокровища: несколько шахматных фигур из слоновой кости, бронзовое распятие со стершейся эмалью, гипсовые губы Давида, четыре с половиной алюминиевых бюстика Сталина, которые он выстраивал в колонну строго по росту, как в армии учили. Рахим не понимал, за что на него такое счастье свалилось и что ему с ним делать, но твердо знал: уедут все русские, поумирают, увезут с собой вещи или повыкидывают – и все, ничего подобного больше не будет в городе. Уже и братья его, и братишки, и племянники уезжали в Россию на стройки и в дворники, оставляли ему на попечение свои семьи, а взамен Рахим брал старые вещи, случайно купленные у русских, да так и не пригодившиеся в хозяйстве. И родственники облегченно избавлялись от них. А жена, дура старая, продавала их тайком цыганам, совсем оборванцам: говорят, они жили где-то на окраине города в домах, целиком сложенных из пластиковых бутылок, питались крысами и жабами, и никто в их район соваться не смел.

Но Фарида-опа терпела чудачества Рахима: муж – на то он и муж! Приходилось своим «кисля-малякём» жертвовать иногда, даже и в ущерб внукам. Вон у Рустама, младшего, вши сплошные – даже на солярку денег не хватает, потравить их. А у Ферузы, слава Аллаху, только гниды. Но все лучше, чем когда в тебе большой белый глист сидит – вой-вой! Он изнутри все соки сосет и под сердцем скребет, а потом, старики рассказывали, под кожу заползет – там и живет до самой твоей смерти и в могиле тебя окончательно доест. Но такого червя, который под кожей, сейчас уже нет, только старики помнят: у Исмоил-бобо двух родных братьев этим червем изуродовало. А потом русские врачи их спасли, но – вот что значит сам шайтан пометил! – их все равно на войне убило. А Исмоил-бобо, дай Бог ему здоровья, живой остался.

Розу Францевну семья Рахима уважала. Фарида-опа и та с радостью снабжала ее сквашенным продуктом. А все потому, что была когда-то Роза Францевна большим человеком – мавзолеи святых от министерства охраняла (или для министерства, кто их разберет, больших людей-то?). И родилась она не где-нибудь, а в самом Ленинграде, в семье обрусевших немцев, чудом не высланных из города ни в Первую, ни во Вторую мировые. Они и блокаду как-то пережили, отправив девочку в эвакуацию. На берегу Плещеева озера, в Переславле-Залесском, Роза полюбила тихие закаты и силуэты опустевших церквей с их декоративными главками на высоких барабанах, похожих на минаретики, прямо как у мечети на Петроградской стороне. После войны статный красавец-грузин, потомок сванетских князей, аспирант-востоковед, водил ее, восторженную первокурсницу с истфака, по городу и в, казалось бы, насквозь европейских очертаниях зданий находил еле уловимые азиатские мотивы. Когда Роза окончила университет, а Георгий защитил кандидатскую, они поженились и, преисполненные надежд и научных дерзаний, были отправлены в Бухару – город-мечту, город-сказку…

Целую неделю Роза Францевна не выходила из дома, куда их поселили на первое время, и лежала на глиняном полу, накрывшись мокрым полотенцем. Молодожены сделали огромную ошибку, приехав в Бухару в конце июля. Вода в дворовом бассейне-хаyзе была уже перенаселена чуть заметными невооруженным глазом организмами, которые шевелились даже в полотенце. Розе Францевне казалось, это шуршат пески, обступившие город, и шелестят огромные листья чинар, высушенные зноем…

Георгия назначили замдиректора музея-заповедника в бухарской цитадели – Арке, и они переехали прямо туда, в бывший дворец диван-кушбеги, первого визиря эмира бухарского. Дворцом эти неуклюжие темные покои можно было назвать с трудом… Нога осторожно ступала по нескольким слоям пыльных ковров, изъеденных молью. Весь город казался состоящим из загустевшей пыли: сейчас она висит в воздухе охристо-серыми мечетями и медресе, пухлыми минаретами, куполами гробниц и базаров, а налети ветер посильнее – и развеет их по пустыне. На искусственном холме Арка, внутри странного дворца, так непохожего на петербургские, жилось как в колодце – полумрак и прохлада. Только в особо жаркие, редкие дни, когда солнце пропекало его почти насквозь, массивные маслянистые стены начинали источать тонкий аромат плова, старинного плова – на курдючном сале, с фруктами и дичью, – с запахом той самой фазанятины, что каких-то полвека назад пряталась в густых тугаях Заравшана, служивших убежищем и для оленя, и для тигра.

Потом – Ташкент. Сразу не полюбила его Роза Францевна, однако ничего не поделаешь: мужа перевели в республиканское министерство культуры, по партийной линии двигали, и ее пристроили. А поселились они сразу в том самом доме, где она теперь осталась одна, среди тех самых вещей, которые теперь приходилось выменивать на еду или просто выбрасывать. Некоторые из них сами пропадали, как будто из жалости, – видимо, боясь ввести хозяйку в замешательство, погрузить в ненужные воспоминания. Даже очень большие вещи: так, за пару дней до отъезда зятя помутилось старинное зеркало, принадлежавшее тетке Георгия, а некогда и первой домовладелице – самой что ни на есть природной княжне, что твоя Джаваха. Княжна была старой девой и не снимала черной вуали, курила трубку с длиннющим, оправленным в бисерные чехольчики чубуком и разводила канареек. Соседские мальчишки по воскресным дням продавали их на Тезиковке, а половину выручки отдавали Надежде Отаровне. Георгий ненадолго пережил тетку: погиб при странных обстоятельствах, в разгар знаменитого «хлопкового дела», – подавился насмерть на министерском торжестве, вроде когда плов ел. Привезли его домой с распахнутым, незакрывающимся ртом, а из глотки торчала баранья косточка, – так и хоронили, прикрыв лицо платком.

Роза Францевна ту косточку, перед тем как заколотили гроб, вынула и сохранила, держала в комоде среди пачек махорки и стопок отрывных календарей. Но и она пропала сразу после ухода Славика, – а ушел ведь он как-то не по-людски, не попрощался даже, чуть ли не в чем был. Может, он и унес кость?…

II

Еще в девяностые годы дом был полон жизни, не говоря уже о более ранних, благословенных временах, золотых временах, когда и фонтаны на площадях Ташкента били выше и веселее, и официозные розы и парадные канны цвели пышнее, а ирисы и тюльпаны в садике Розы Францевны не переставали радовать ее многочисленных друзей. Луковицами ее снабжал Васильич – «главный ирисовод Ташкента», как его величали близкие и дальние знакомые. В дни цветения каждого из сортов Роза Францевна приглашала полюбоваться ими одноклассников Сергея, единственного внука: были они все как на подбор будущими знаменитостями – «юными гениями», как их величала сама Роза Францевна: Кирилл Ужевский днями не выходил из своей мастерской по соседству – ваял огромные пластилиновые головы Пушкина и Шерлока Холмса, а потом отливал их в свинце; Ваня Игошин объездил полмира как участник международных физических олимпиад; Гриша Фоменко изучал полдюжины древних языков и стоял на пороге важного исторического открытия; а Жорик Бантеев с закрытыми глазами мог собрать компьютер хоть из папиросной бумаги и опутывал Тезиковку загадочными локальными сетями, отчего неоднократно бывал приводим в соответствующие органы, правда, пока городского масштаба. Сам же Сергей считался гением литературным – поэтом-бунтарем, «поэтом в пустыне», гордым и одиноким. Вика развелась с его отцом, когда Сергею шел седьмой год – прямо на изломе эпох, как тогда многим казалось. Славик увлекся каким-то непотребным оккультизмом и – в периоды между запоями – умудрялся издавать множество брошюр о великих посвященных и о собственном внетелесном опыте – и все под грифом полулегального Общества Индии Духа, которое он сам и основал.