Алексей Ивеншев - Портрет незнакомца

Это не я ее, она меня запечатлела, беззвучно «щелкнула», и душа моя взмыла к облакам. Потом, для верности, она еще и еще раз взмахнула ресницами…

Ослепленный и оглушенный, я тыкал пальцами в столбик выдержек. Лицо в видоискателе, раздвоившись, никак не могло соединиться. У меня — железка в руках, называется «Киев». Она — живое фотоателье. Я пробормотал что‑то, досадуя на наплывающие облака, а она побранила свое расхожее имя Любовь. Я как‑то догадался, стал звать ее Лю по моде тех лет, внушенной стариком Хэмом.

Кажется, она сразу, как только «сфотографировала», так стала меня обрабатывать.

Но что‑то в Лю — лаборатории не получалось: проявитель теплый или фиксаж слишком кислый. Она, замешкавшись, топорщила карманы просторной своей кофты.

— Оглянись, Лю! — осмелел я. Охотничий азарт все же подстегивал. — Вздерни подбородок, как пионер — бара- банщик. А теперь пошли мне воздушный привет!

Она чмокнула два своих пальца. И тут же я увидел, как в ее голубых глазах всплеснули лепестки диафрагмы. Я упал на колени, зачерпнув объективном четвертинку ватного облака и ее каштановую прядь.

— Щелк — щелк, — это я.

— Цок — цок, — совсем неслышно. У нее «фотоаппарат» с глушителем. Беззвучная дуэль.

Час назад мне выдали зарплату. Было бы глупее глупого дробить ее на дни, чтобы скучно питаться яйцом — утром, жареной картошкой — в обед и бутербродом с сыром — вечером. Раз исчезла пыль с улиц, и все позолоти- лось, надо прихлопнуть все деньги: купить дорогого вина, фруктов и конфет. Пусть вино развяжет мое серое окос теневшее вещество в голове, а ее хоть на время лишит способности кидать точные, поражающие взгляды. Надо пригласить Лю в крохотную одиночку общежития.

Она не отказалась. По блату я достал вина «Жемчужина России». Продавщица в укромном магазине, набивая цену, сощурила глаза: «Такое вино в Кремле попивают». Ее глаза и вовсе исчезли, превратившись в щелки, когда она выложила на прилавок коричневую коробку с конфетами — это был еще более тайный дефицит.

— «Птичье молоко» Динской конфетной фабрики! — распахнула глаза девушка в белом.

Купил я и фруктов.

Принес в общагу, разложил все, протер полы. Сел. И тут‑то у меня под ложечкой соснуло: я совершенно забыл.

как Лю выглядит. Я не помнил ни цвет волос, ни форму губ…

Я поспешно нырнул под одеяло, накрутил на спираль фотобачка пленку, проявил, высушил вентилятором.

С ее изображением в розоватой от лабораторного света ванночке можно было делать все, что хочешь. Можно недопроявить. И тогда Лю остановится в прозрачном и почти пустом мире. Можно подольше подержать, и она станет темной, томной красавицей с мерцающими зрачками. Но на нее хищно надвинутся вот эти деревья и насядут облака. Все в моей воле, то бишь во власти метола, гидрохинона, буры.

Она как будто выскочила из пластмассовой ванночки — уже живая сидела рядом за столом и прикасалась губами к стакану с «Жемчужиной». Она приподнимала уголок рта, когда улыбалась, и это делало ее домашней.

Утлый плот мой — шесть квадратов ободранных полов в общаге, железная кровать, оцарапанный стол с большим задвижным ящиком, в котором живет таракан. Он в любое время может бесстыдно выскочить.

Да что таракан! Я разучился целоваться, это случилось в то самое время, когда она меня «сфотографировала». Впрочем, в ее голубые «объективы» влетел тогда и мой дар речи. Замысел не удался. Я почти один выцедил «Жемчужину», стал от этого еще скованнее. А она? Она только казалась естественной. Она по — шпионски клацала затвором. Так и ушла неразгаданная.

А разглядел я ее только через неделю. Она в белом плаще легкомысленной походкой, полушаг — полубег, неслась в сторону рынка. В руках у нее качался белый бидон с цветком. И этот нелепый цветок, каких в жизни не бывает, и простое озабоченное лицо так меня умилили, что я просто вкопался в землю: она? не она? «Отодрав» туфли от асфальта, я кинулся домой, в общагу. Выхватил из рецептурного справочника ее снимок. Бог мой, да она выглядит так, как будто я знал ее с самого своего рождения!

Начало февраля — удачное для брака время. В марте уже один сходят с ума, другие упиваются водкой, третьи кропают стихи, четвертые сплетничают, пятые вешаются на шелковом галстуке. Но само заключение брака — занятие постыдное. Непристойно договариваться, чтобы тебя зарегистрировали из‑под полы без хммм… испытательного срока, неприлично заполнять шариковой ученической ручкой бумажки: где родился, когда. И уж совсем вышибают вон из кремового загсовского зальца заученные причитания регистраторши.

Конечно же, эта паточная Мария Пална жаждет развести всех людей на белом свете, но люди назло рагистра- торше чаще сходились.

Я за руку вытянул Лю из пахнущего карамелью помещения. За тяжелой стеклянной дверью, на воле, творилось невообразимое: эх, жаль нет фотоаппарата! Видно, на небе разводились, и разъяренные супруги тузили друг друга пуховыми подушками, крупные, подтаявшие снежинки слепили.

— Да, — решительно вздохнула Лю. — Я теперь самая настоящая рабыня Изаура. Навсегда!

Снег мешал ей все «фотографировать». Она только смеялась и прижималась ко мне, как маленькая.

— Лю, — шептал я уже в общежитии, — Лю!

И перечислял все растения, все ягоды, всех животных с уменьшительно — ласкательными суффиксами: она была лисичкой, белочкой, малинкой, медовой и черносмородиновой.

— Лю!

Она — нагая. Да и мне надо тайну выдать. Еще не пришел март, а я уже сочинил стихи:

Незнаменитая, как все,На пламя тонкое похожая,Простая девушка, прохожая —В весенней, ветреной красе.

Тонкое пламя полетело вместе со мной к брату, в Сигулду. Это оно легонько освещало крутые ступеньки Турайдс- кого замка. Оно тянуло в Домский собор. Мы запаслись бутылкой пепси — колы под строительными подмостками, возле собора. А после органа жадно пили ударявшую в нос темную жидкость. Я щелкнул Лю и возле пещеры Гутмана, и у заводи возле русского драмтеатра в Риге, и в очереди за бальзамом, что в толстой керамической бутылке.

Вот утверждают, чтобы убить любовь, надо жениться, чтобы сохранить семью — завести любовницу. Враки! Мне хватало Лю, ее скользких щек и ее легкой головы, уснувшей у меня на плече. А любовница? Та меня никогда не покидала. Это — фотография. Я осваивал новые технические виды: поляризацию и изогелию. Я научился разла „с мывать свет и то посыпать, то поливать им неодушевленные предметы. На моих новых снимках кусты шевелились, а валуны покачивались. Обо мне, провинциальном фотографе, была даже статья в чешском фотожурнале. Я ездил в Питер на фестиваль, подружился с уморительным Сеней Галогозой. Он рассказал, как за пять рублей упросил крутануться одну цыганку. У той к небу подлетели юбки. И Сеня тогда мгновенно щелкнул затвором. У нас это называется «акт».

Сеня пил водку из футляра к телевику.

Жизнь тащила меня в гору. И все же, все же меня больно ело одно — моя жена Лю не понимала моих фотографий. Да, она вроде бы и хвалила, даже, заглазно, другим хвалила, но всегда, когда я раскладывал перед ней свои новые работы, она гасла. Я пытался подтолкнуть ее: ну, мол, этот‑то мостик, через ручей, как он выгнулся, как Ольга Корбут! Но Лю вздыхала: «Замечательно, класс!»

Мольер читал пьесы кухарке, потом доставал из резного шкафчика вино и угощал стряпуху. Я угощал посторонних людей. И они угощали. Они‑то уж расхваливали мои снимки до самой крайней возможности. А я думал: «Скорее всего, Лю — ревнивица. Она ревнует меня к фотографии и к тому, что возле этой фотографии. Лю одна хочет быть владелицей моей свободы».

Это воспаленный, пьяный бред — не больше.

Я пил с кем‑то, считал, что с друзьями. Уходил из дома. Когда мы с Лю ссорились, я старался побольнее укусить. Она отвечала тем же. Ее глаза темнели и теряли возможность фотографировать. Чем больнее я кусал, тем больнее и мне делалось, как будто я сам в себя вгрызался.

Уже во время платных туалетов, а век разделился этой ватерлинией, я выпустил альбом своих снимков. Устроили презентацию, хлопали в ладоши, я выходил на сцену, кланялся, сверкая пробором, пил шампань. И Лю тоже пила и хлопала. Но мне в этой нарядной толпе вдруг показалось, что это все никому не нужно, а нужно было только вот это хлопанье, раздувавшая ноздри котлета на косточке да свое собственное «слово» на выставке — презентации. Ничьи художественные снимки не были нужны. Лю это тоже поняла и обрадовалась.

Люди перестали читать книги и в театры забыли дорогу. Уже московские сцены показали всех гомиков, но все апатично, как таблетки глюконата кальция, жевали гамбургеры в столице, котлеты — в станице. Чувствительность у общества стала ниже, чем 45 единиц по ГОСТу. В укор бесчувственности я докончил давние стихи: