Герман Кох - Ужин Страница 10

Клэр и я выдержали у них три дня. За эти три дня мы посетили замок, где вместе с сотней других иностранцев, преимущественно голландцев, целый час промаялись в очереди, прежде чем гид провел нас по двенадцати затхлым комнатам со старыми креслами и кроватями с балдахином. Остальное время мы коротали в душном саду. Клэр пыталась что-то читать, мне же было жарко даже раскрыть книгу, белизна страниц резала глаза, однако бездельничать тоже не получалось. Серж неутомимо занимался обустройством дома. «К тебе здесь проникаются уважением, если ты сам строишь свой дом», — говорил он. За черепицей, привезенной для кухни, он по сорок раз на дню гонял тележку на проселочную дорогу в полутора километрах от дома. Он ни на секунду не задумывался о том, что своей бурной деятельностью лишь отбирает у кровельщика его заработок.

Даже дрова для камина он распиливал собственноручно. Все это порой напоминало рекламный снимок для его предвыборной кампании: Серж Ломан, кандидат от народа, с тележкой, пилой и толстыми бревнами, простой человек, как все, с той лишь разницей, что очень немногие простые люди могут позволить себе загородный дом во Франции. Наверное, именно поэтому он не приглашал телевизионщиков в свое «поместье», как он сам его называл. «Это мое личное укрытие, — говорил он. — Для меня и моей семьи. Нам тут ни до кого».

Когда он не таскал черепицу и не колол дрова, он собирал смородину или ежевику. Бабетта варила из них варенье: в повязанном на голову крестьянском платке она дни напролет разливала горячую приторную субстанцию по сотням стеклянных банок. Клэр ничего не оставалось, как предложить свою помощь, так же как и я чувствовал себя обязанным ассистировать Сержу с его черепицей. «Помощь нужна?» — спросил я после седьмой тележки. «Не откажусь», — ответил он.

«Когда нам можно будет отсюда уехать?» — спросила Клэр вечером, лежа в постели; мы наконец были одни и, несмотря на жару, могли прижаться друг другу. От ежевики ее пальцы окрасились в синий цвет, синие пятна более темного оттенка виднелись и на волосах, и на щеках. «Завтра, — сказал я. — Нет, послезавтра».

В прощальный вечер Серж и Бабетта пригласили друзей и знакомых на ужин в саду. Среди них не было ни одного француза — исключительно голландцы, обладатели загородных домов по соседству. «Не волнуйтесь, — сказал Серж. — Соберется тесная компания, наиприятнейшие люди».

Вечером у Сержа в саду стояли, не считая нас, семнадцать голландцев, вооруженных бокалами и тарелками. Престарелая актриса («без работы и без мужа», как просветила меня на следующее утро Клэр), худой как щепка хореограф на пенсии, пивший только минеральную воду «Виттель» из принесенных с собой пол-литровых бутылочек, и гомосексуальная пара писателей, беспрестанно придирающихся друг к другу по любой ерунде.

Бабетта устроила шведский стол с салатами, французскими сырами, колбасой и багетами. Серж в красно-белом клетчатом фартуке, взяв на себя ответственность за барбекю, жарил гамбургеры вперемежку с кусочками мяса, перца и лука на шампурах. «Секрет барбекю в хорошем огне, — разъяснил он мне за несколько часов до ужина в тесной компании. — Остальное мелочи». Мне поручили собирать сухие ветки. Серж пил больше, чем обычно, рядом с барбекю он поставил в траву оплетенную бутыль — возможно, он нервничал по поводу того, как все пройдет, хоть и не подавал виду. «В Голландии сейчас уплетают картошку с подливкой, — сказал он. — Даже мысль об этом мне противна. Ты только посмотри вокруг, вот это жизнь!» — Вилкой для мяса он обвел деревья и кустарники, заслонявшие дом от назойливых посторонних.

Все голландцы, с которыми я общался в тот вечер, рассказывали примерно одно и то же, зачастую даже в одинаковых выражениях. Они не завидовали своим соотечественникам, вынужденным из-за нехватки денег или по другим причинам оставаться в Голландии. «Мы катаемся как сыр в масле», — сказала женщина, много лет, по ее словам, проработавшая в «индустрии похудения».

Посмотрев на фигуры с бокалами в руках в золотистом сиянии факелов, стратегически размещенных Сержем в саду, я вспомнил фразу одного старого актера — как бишь его? — из рекламного телеролика десяти— или двадцатилетней давности: «Еще бы не кататься как сыр в масле, тем более когда сыр — настоящий французский, да еще и к бокалу хорошего коньяку…»

В тот же миг я ощутил запах бурсена, словно мне сунули под нос тост, намазанный этим препротивнейшим суррогатом мягкого французского сыра. Сочетание освещения и запаха бурсена превращали вечеринку брата в бородатый рекламный ролик: как там этот — как бишь его? — на все лады расхваливал суррогат, не имеющий ничего общего с настоящим французским сыром, так и здесь, в сердце Дордони, все притворялись французами при полном отсутствии французов настоящих.

Насчет антиголландских лозунгов они единодушно пожимали плечами. «Хулиганы!» — считала безработная актриса; владелец рекламного бюро, продавший свой бизнес, чтобы навечно поселиться в Дордони, утверждал, что эти акции направлены прежде всего против туристов, набивающих свои кемперы провизией из Голландии и не тратящих ни цента у местных продавцов.

«Мы не такие, — говорил он. — Мы обедаем в их ресторанах, пьем местное перно и читаем их газеты. Без таких, как Серж и ему подобные, здесь каждый второй строитель и сантехник остался бы без работы».

«Не говоря уже о виноделах! — вмешался Серж и поднял свой бокал. — Ваше здоровье!»

Чуть позади, в темной части сада у кустов, тощий хореограф целовался с младшим из писательской пары. Я заметил руку, скользнувшую под рубашку, и отвернулся.

«А что, если авторы лозунгов не ограничатся лозунгами?» — задался я вопросом. Скорее всего, им бы не составило большого труда прогнать отсюда эту трусливую шайку чужаков. При угрозе настоящего насилия голландцы обычно тут же поджимают хвост. Можно было бы начать с выбивания стекол, а потом поджечь парочку загородных домов. Парочку, не больше — ведь в конце концов эти дома должны были перейти в собственность тех, кто имел на них первоочередное право: молодым французским новобрачным, вынужденным из-за подскочивших цен на недвижимость тесниться у родителей. Голландцы напрочь расстроили местный рынок недвижимости, выкладывая баснословные суммы даже за сущие руины. С помощью относительно недорогих французских каменщиков эти руины восстанавливались, чтобы потом большую часть года пребывать в запустении. Удивительно, что до сих пор произошло так мало инцидентов, что аборигены ограничились лишь оскорбительными надписями.

Я окинул взглядом лужайку. Между тем кто-то поставил диск с песнями Эдит Пиаф. Уже не вполне трезвая Бабетта, облаченная в широкое черное полупрозрачное платье, неуверенно пританцовывала под звуки «Non, je ne regrette rien…».[3] «Если разбитые стекла и поджоги не произведут должного эффекта, нужно будет вывести борьбу на уровень повыше», — подумал я про себя. Под предлогом знакомства с производителем грошового вина можно выманить эдакого голландского «помещика» из дому, чтобы потом посреди кукурузного поля отделать его как следует, не кулаками, нет, чем-нибудь повнушительнее, бейсбольной битой, например, или цепом.

Или, увидев, как один из них пересекает дорогу, возвращаясь из супермаркета с полной сумкой багетов и красного вина, слегка прибавить скорость своего автомобиля. Чистая случайность. «Совершенно неожиданно он вынырнул прямо перед капотом», — всегда можно оправдаться потом или вовсе промолчать, бросив голландца на обочине дороги, словно задавленного зайца, но по приезде домой на всякий случай ополоснуть бампер и крыло. Все средства хороши ради того, чтобы вбить им в голову одну-единственную мысль: вам здесь не место! Проваливайте к себе домой! Играйте во Францию в собственной стране, с багетами, сырами и красным вином, но не здесь!

«Паул! Паул!»

В центре лужайки Бабетта в своем развевающемся одеянии, в опасной близости от факелов, протягивала ко мне руки. «Милорд!» — гремело из колонок. Танцы. Танцы на траве с моей невесткой. Как сыр в масле. Я огляделся и обнаружил Клэр у стола с сырами.

Беседуя с безработной актрисой, она бросила на меня взгляд, полный отчаяния. На вечеринках в Голландии этот взгляд означал: «Пожалуйста, пойдем домой». Но здесь пойти домой мы не могли, обреченные участвовать в этом фарсе до самого конца. Завтра. Завтра мы уедем. Сейчас ее взгляд молил об одном: «Помоги!»

Жестом я заверил свою невестку, что не сейчас, но позже обязательно с ней потанцую, и направился в сторону сырного стола. «Так смейтесь же, милорд! Так пойте же, милорд!» — заливалась Эдит Пиаф. Среди сотни голландцев с их загородными домами в Дордони, без сомнения, найдутся тупоголовые, продолжал я свой внутренний монолог. Такие, кто прячет голову в песок и упорно отказывается понимать, что они здесь нежелательные чужестранцы. Которые вопреки всему будут продолжать настаивать на том, что выбитые стекла, поджоги, избитые и попавшие под колеса соотечественники — дело рук «деградировавшего меньшинства». Может, этих болванов стоит спустить с неба на землю более жесткими методами?