Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 10

Ну, что говорить? Грех. У Катерины Константиновны ребенок на руках, у него приход и обет монашеский. И то, и другое, и третье пришлось отодвинуть. Маленького жадного до еды Орлова бросала она с бабушкой Лежневой, после двух суток медсестрой в больнице — по сорок восемь часов не спала — садилась на электричку, потом по непролазной весенней грязи на автобусе, а он уже ждал, сидел за столом под иконой, глаз с двери не сводил. Появлялась наконец. Входила без стука, с опущенными глазами, со светлыми своими, к тому времени уже остриженными волосами… Дорывались друг до друга. Что говорить?

Даже мать ее долгое время ни о чем не догадывалась. Огорчалась только на религиозное дочернее рвение. Потом увидела их как-то в Москве. Отец Валентин иногда наезжал в Москву, облачался в гражданский костюм, расчесывал густую бороду, и они гуляли по бульварам, перепрыгивали, шаля, через майские лужицы. Увидела их однажды, перепрыгивающих, бабушка Лежнева и чуть рассудка не лишилась. А что проку в рассудке?

Молодой Орлов свою светловолосую молчаливую маму очень любил. Она с ним времени проводила немного, но всегда как-то с толком: научила его и плавать, и кататься на лыжах, купила ему — на свои медсестринские куцые деньги — неплохой велосипед в комиссионном магазине, записала сына в большую библиотеку, — короче, сделала так, чтобы он не чувствовал себя брошенным и одиноким. Про бабушку Лежневу говорить нечего, она и баловала, она и покрикивала, она и поцелуями осыпала. На старинный дворянский лад поцелуями, со слезами. За четырнадцать лет, прошедших с той самой Пасхи, изменилось, конечно, главное: черноглазый сверток в материнских руках развернулся в высокого, с сильными плечами, немногословного, себе на уме, смышленого подростка, можно даже сказать молодого человека, который о разных вещах на свете догадывался и очень не хотел, чтобы им распоряжались или учили его, как жить. Потому что он и сам знал, как ему жить. Копия матери.

Марь Иванна дождалась наконец родительского воскресенья, приехали Стеллочка с Леонидом Михайловичем, гинекологом. На своей роскошной, цвета закалившейся стали «Победе». Стеллочка долго жала обеими руками — горячими, с ярко-малиновым маникюром — корявые лапки Нины Львовны и Галины Аркадьевны. Хотела было расцеловать и ту и другую в щеки, но морды были постные, вытянутые, испуганные, и Стеллочка отступила. Протянула малиновый маникюр навстречу своей девочке, выбежавшей из леса, где с раннего утра репетировали двумя классами — «А» и «Б» — военную игру. Девочка негромко вскрикнула от радости и высоко задрала с обеих сторон полураспустившиеся от невинного веселья каштановые кудри (знала, что на нее и на родителей со всех сторон смотрят!), упала на грудь отцу не хуже Катерины из пьесы Островского «Гроза», кусок из которой вчера, к празднику закрытия лагеря, репетировали. Отец неторопливо — привык очень к женщинам! — пригладил ей волосы большими опытными руками. Марь Иванна прослезилась на «своих», вытерла глаза кончиком фартука. Стеллочка сверкнула на нее обжигающими зрачками.

— Хорошо тебе, хорошо? — страстно спросила Стеллочка у дочки.

— О, да! — порывисто ответила дочка, прижимаясь к матери. — Да! Очень!

— Ну, пойдем посмотрим, что мы тебе привезли, — чудесным басом вздохнул гинеколог и вытащил из машины тяжеленный портфель. — Тут много всего, будешь угощать подружек.

— Пусть сама ест, — с быстрой ненавистью отозвалась Марь Иванна. — Вы прям как вчера родились, Леонид Михалыч! У подружек свое, у нее свое! С рынка ведь небось привезли? Сотню ведь небось на рынке оставили? А то я не знаю!

— Ах, не надо, не надо жадничать, Марь Иванна! — пропела Стеллочка. — Пусть она поделится! Да, доченька? Да, моя роднюсенька?

Орлов, в чистой белой футболке, загорелый, с мощными плечами, стоял рядом со своей палаткой и, посмеиваясь, черными, тяжелыми глазами наблюдал, как его маленькая любовница играет в послушную девочку. В сопровождении Марь Иванны, на ходу снявшей фартук и обеими ладонями торопливо пригладившей волоски на затылке, семейство отошло в сторонку и живописно расселось на поваленной русской березе. Гинеколог расстегнул портфель, Стеллочка расстелила на шелковистом березовом теле две ярко-красные гаванские салфетки. Из портфеля поплыли размокшие газетные кульки с кровавыми подтеками: клубника, смородина красная, смородина черная, помидоры, абрикосы, за ними в отдельной коробочке миндальные пирожные из ресторана «Прага», потом пакет рассыпчатого творога. На твороге Марь Иванна всполошилась:

— Это все надо прямо сейчас и съесть! Слышишь, Наталья! А то испортится! Сейчас сахарком посыпем и чтоб при нас съела! А то куда ж я это дену, денег-то одних пошло, Господи ты мой, Боженька, Пресвятая Царица Небесная!

Чернецкая откусила кусочек миндального пирожного, взяла в рот одну смородинку и тут же выплюнула.

— Ай! — закричала Марь Иванна так, что два старых ворона, испуганные ее криком, сорвались с дерева и полетели прочь, тяжело хлопая утомившимися за триста лет крыльями. — Ай! Наташа! Да куда ж ты ее в рот-то, немытую! Да там от этих узбеков грязи-то понасыпалось! На рынке-то! В пяти водах не отмоешь! Дай я побегу помою!

— Не надо, — побледнев, сказала любимый ребенок Чернецкая, — мне не хочется. Сама ешь, Марь Иванна.

Стеллочка переглянулась с гинекологом.

— Вас здесь что, миндальными пирожными кормят? — пошутил гинеколог. — Что-то не похоже.

При слове «кормят» Чернецкая побледнела еще больше и обеими руками оттолкнула окровавленные кульки.

— Ты нездорова? — встревожилась Стеллочка и горячую руку с твердыми малиновыми лепестками положила на кругленький дочкин лобик.

— Здорова, — тихо ответила дочка и оттопырила губы. — Меня тошнит.

— Это от воды! — заорала Марь Иванна. — Вода здесь гнилая! Меня самую, веришь, Стеллочка, самую меня выворачивает! Начнешь вот чай пить, и не идет! Всю мою унутренность обратно тянет! Так меня рвать и тянет!

— Горлышко не болит у тебя? — пела Стеллочка. — Горлышко?

— Да какое горлышко! — Марь Иванна изо всех сил всплеснула красными от непосильного труда руками. — Я говорила: ни к чему нам этот лагерь, справку взять, и отпустят! А вы свое: пущай с детями играет, пущай как все растет! Вот и доигралась с детями до того, что пирожные в рот не лезут! Прям как я ее выхаживать буду, ума не приложу!

— Уберите это, — брезгливо прошептала Чернецкая, — меня от вида от одного тошнит… Каша какая-то… Гадость…

И, сморщив нежное личико, отвернулась от размокших кульков.

— Ты как мои пациентки, — пошутил гинеколог, — те тоже сами не знают, чего хотят… Капусты соленой, больше ничего.

Чернецкая покраснела до того, что на ресницах повисли слезинки.

— Что за шуточки, — прошипела Стеллочка, и свирепое беличье выражение сверкнуло в нижней части ее губ и подбородка. — Соображать все-таки надо, как с ребенком разговариваешь!

Гинеколог презрительно повел в ее сторону коричневыми зрачками. Горн заголосил на лужайке, призывая детей на предобеденную линейку. Нина Львовна в ситцевом желтеньком сарафане, оголившем ей мучнистые плечи, объявила, что тихий час отменяется, потому что ко многим приехали родители — она скривила рот в полузаискивающую улыбку — и надо уделить время родителям, потому что завтра они уже не смогут к нам приехать, так что в порядке исключения пусть уж погуляют тут у нас в лесу или еще можно пойти вдоль шоссе по направлению к полю. Тоже прекрасная живописная дорога. Ну, и со своими детьми, конечно. В порядке исключения. Марь Иванна побежала в столовую разливать по мискам сизый и скользкий перловый суп, а скучающие Стеллочка с гинекологом остались сидеть на березе в ожидании, пока можно будет погулять с их маленькой кудрявой девочкой вдоль шоссе.

— Пялятся мальчишки, — глядя на облако, напоминающее сросшихся гривами лошадей, промямлил гинеколог. — У нашей дочери большое будущее.

Стеллочка почувствовала отвращение к его уверенному густому дыханию.

— Я бы, — продолжал гинеколог, наблюдая, как одна из лошадей медленно разлагается на волокна и превращается в синеву, — будь я матерью, поинтересовался бы, как у нее обстоят дела на личном фронте. Ну, и вообще…

— Пошляк, — раздувая ноздри, сказала Стеллочка. — Ничего святого нет. Циник.

— О, — пробормотал гинеколог, сполз на траву, пышную голову прислонил к березовому стволу. — Кто бы говорил!

И закрыл глаза.

Ночью Марь Иванна не могла заснуть, ворочалась, прислушивалась к шороху лунного ветра в черных сосновых вершинах.

«Тошнит ее! — вспомнила Марь Иванна. — Гнилой воды нахлебаесси, быка затошнит, а не то что…»

Перед глазами ее возникла кроткая узкоглазая деточка. С рук ведь не спускала! Ведь вот, на этих вот рученьках выросла! Мать-то — что? Где она, мать-то? Фьють! И нету! Вот как с матерью-то обстоит! А ребенок хлипкий, еле родила, кормить толком не кормила, какое с нее молоко? Ацидофилин один, прости, Господи! Марь Иванна мысленно сплюнула в сторону Стеллочкиного ацидофилина. Пойтить посмотреть, как спит. Не раскрылась бы, ночи-то холодные. И добро бы поехать некуда, а так ведь, при родной-то даче, О-о-осподи! Дача-то на Николиной пустая стоит, пропадает. Родственница дедова живет, Лялька. Стерва, дальше некуда. Марь Иванна напялила телогрейку на халат, пятнистые ноги засунула в кеды. Пойтить посмотреть Наташечку. Не раскрылась бы во сне.