Цянь Чжуншу - Осажденная крепость Страница 10

— А барышня Су сегодня не вернется…

— И мой аннамит сошел на берег. Говорят, его место продано китайскому торговцу, который едет в Гонконг.

— Значит, мы оба сегодня спим в одиночестве, — сказала Бао как бы между прочим.

Словно молния пронзила мозг Фан Хунцзяня, да такая яркая, что он зажмурил глаза. Кровь прихлынула к лицу. Он только собрался что-то сказать, как кто-то из их компании, шедший впереди, обернулся:

— Что, никак не наговоритесь? Нарочно плететесь нога за ногу, чтобы вас не услыхали!

Молодые люди молча догнали компанию, а затем разошлись, пожелав всем спокойной ночи. Фан Хунцзянь принял душ, вернулся в свою каюту, лег и вновь приподнялся в постели… В голове прочно засела мыслишка — избавиться от нее было так же трудно, как забеременевшей пойти на аборт… А вдруг барышня Бао не вкладывала в свои слова никакого особого смысла, и он только поставит себя в глупейшее положение? На палубе принимали грузы, и двое коридорных стояли у входа в третий класс, охраняя его от посторонних. А вдруг они обратят на него внимание? Он не мог ни решиться, ни отказаться от своего намерения. И тут послышались легкие шаги, приближавшиеся вроде бы со стороны каюты Бао. Сердце Фана заколотилось. В груди стало больно, будто кто-то топтал ее. Шаги замерли, и нестерпимая тяжесть навалилась на него. Но вот они послышались вновь — торопливые, близкие! И Фан Хунцзянь отбросил сомнения: чуть ли не с воплем радости он соскочил с койки и, не сунув ноги в шлепанцы, открыл дверь. В нос ему ударил запах пудры, которую употребляла Бао.

Когда Фан проснулся на следующее утро, солнце уже сияло вовсю, часы показывали девять с минутами. Как же сладко он спал в эту ночь, даже снов не видел! Недаром о спящем говорят, что он пребывает в краю темном и сладком. «Бао смугла лицом, смех ее сладок, и она утомляет, как сон весной, — подумал он. — Следовательно, «темный и сладкий» — это как раз о ней… И еще — о шоколаде. Можно было бы подарить ей коробку, да французский шоколад не очень хорош, к тому же в такую жару есть его не рекомендуют». Пока Фан лежа предавался размышлениям, Бао постучала в стенку каюты, обозвала его «лежебокой» и пригласила идти в город поразвлечься. Фан быстро умылся, а потом долго ждал у двери каюты, пока Бао закончит туалет. Завтрак в столовой давно кончился, и им пришлось заказывать еду за свой счет. Их обслуживал некий Алю, который убирал каюту Фан Хунцзяня. Когда они поели, Алю, не торопясь собрать посуду, с улыбкой посмотрел на них и протянул Фану три дамские шпильки, сказав на гуандунском диалекте:

— Господин Фан, что я сейчас нашел, когда вашу постель стелил.

Бао вспыхнула, большие глаза ее, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Фан Хунцзянь, обругав себя в душе идиотом за то, что не осмотрел постель перед уходом, быстро вынул из кармана триста франков и сунул их Алю со словами:

— Вот, возьми! А эти вещи отдай мне.

Алю поблагодарил Фана и заверил, что он человек надежный и лишнего не болтает. Бао успокоилась и стала смотреть в другую сторону, будто происходящее ее не касалось. Они вышли из столовой, и Фан с извиняющимся видом протянул Бао ее шпильки, но та сердито швырнула их на пол:

— Очень они мне нужны после того, как тот тип держал их в своих грязных лапах!

Этот инцидент испортил им весь день — все шло не так, как хотелось: рикша привез их не на то место, за покупки они переплатили. Фан Хунцзянь предложил подкрепиться во вчерашнем китайском ресторанчике, но Бао пожелала обедать в европейском кафе, заявив, что не желает сталкиваться с пароходными попутчиками. Они с трудом нашли приличное на вид заведение, но все — от закуски до кофе — оказалось невкусным. Суп был холодным; мороженое теплым; рыба, хоть она и не похожа на морской десант, тем не менее слишком долго пребывала на берегу; мясо, напротив, очень долго находилось в воде, что более пристало бы матросу подводной лодки. Все, за исключением уксуса, отдавало чем-то кислым — хлеб, масло, красное вино. Однако оба ели с охотой, тем более что разговор не клеился. Стараясь быть приятным, Фан игриво называл свою даму то «сладкой смуглянкой», то «мисс шоколад», но та капризно спросила, неужели она такая черная? Фан продолжал свое: в прошлому году он был в Испании, так там самой красивой балериной слыла такая черная, насквозь прокопченная… В ответ Бао сразила его неожиданностью своей логики:

— А может быть, тебе больше нравится барышня Су — у нее кожа как рыбий пузырь. Да ты посмотри в зеркало — сам-то черен, как трубочист!

После того, как Бао и его вымазала черной краской, у Фана отпала охота продолжать беседу, и он подумал: «Ты вовсе не шоколад, а каракатица — та тоже брызгается черной жидкостью». Официант принес курицу, скорее жестяного петуха, сошедшего с флюгера над башенкой храма. Повозившись с ней без видимого успеха, Бао бросила на стол вилку и нож и заявила:

— Не хочу ломать свои зубы! Худшего кафе представить невозможно!

Все еще продолжая борьбу с курицей, Фан ответил:

— Я же звал тебя обедать по-китайски, а ты не послушалась!

— Если мне хотелось поесть по-европейски, это не значит, что непременно надо было тащиться в эту паршивую харчевню! Сам виноват, а на меня сваливает. Все вы, мужчины, таковы! — Бао говорила с такой уверенностью, будто уже испытала характеры всех мужчин на свете.

Потом она почему-то вспомнила о своем женихе-враче и принялась рассказывать, какой он добропорядочный христианин. И без того обиженный, Фан Хунцзянь вконец рассердился, подумав, что христианские добродетели жениха не оказали никакого влияния на поведение невесты. Но поскольку прошлой ночью Фан сам получил удовольствие именно по причине легкомысленного отношения Бао к заповедям, он не стал развивать эту тему, только спросил:

— А разве христианин может быть врачом?

Бао не поняла и уставилась на него удивленно. Фан любезно налил разбавленного молока в стоявший перед Бао кофе, в котором плавала какая-то шелуха, и пояснил:

— У христиан шестая заповедь гласит: «не убий», а кто такие врачи, как не легализованные убийцы?

Бао не оценила шутки и сердито возразила:

— Чушь! Врачи спасают людям жизнь.

Фану понравилось, как она злится, и он продолжал поддразнивать:

— Спасать людям жизнь — не дело верующего. Медицина заботится о плоти, старается, чтобы люди жили подольше, а религия беспокоится о душе, хочет, чтобы люди не боялись смерти. Больной страшится кончины, зовет врача, глотает лекарства. Но приходит неизбежное, и вот зовут пастора или кюре, чтобы отвезти усопшего на кладбище. Если врач верит в бога, значит, он рассуждает так: пусть я не смогу вылечить больного, так провожу его в последний путь — в любом случае он не ошибется, пригласив меня. Неплохо придумано! Представь себе, что аптекарь по совместительству торгует гробами…

Бао рассердилась всерьез:

— Вот и не знайся с медиками хоть всю жизнь, пусть тебя твой болтливый язык исцеляет! А на врачей зря не нападай, я ведь тоже училась медицине!

Фан стал было извиняться, но Бао сказала, что у нее болит голова, и попросила проводить ее на пароход. Фан всю дорогу старался угодить ей, но настроение ее так и не улучшилось. Доведя свою даму до каюты, Фан пошел к себе и проспал часа два. Когда же он вновь постучал к Бао и спросил, как она себя чувствует, дверь открыла, к его удивлению, барышня Су и сказала, что соседка ее совсем расхворалась. Ее дважды тошнило, и она только-только уснула. Фан смутился и, пробормотав нечто невнятное, поспешил удалиться. Бао не появилась за ужином, и все стали допытывать у Фана, куда он ее спрятал. Фан отвечал неопределенно: «Она устала, да и чувствует себя неважно».

Зато Су с довольным видом внесла уточнение:

— Она обедала с господином Фаном, а потом у нее живот заболел. В такую жару что ни съешь — все плохо.

— А кто понуждал ее бросить нас и идти обедать вдвоем с Фаном?

— И Фан тоже хорош! Позвал приятельницу обедать, так уж мог бы выбрать харчевню почище!

— Дело, наверное, не в харчевне. Просто барышня Бао на радостях съела лишнего. Ведь правда, Фан?

— А сам-то ты, приятель, не заболел? Впрочем, барышня Бао такая аппетитная, что ты, конечно, был сыт одним ее видом.

— Нет, тут дело не в аппетитном виде, а в… — Говоривший хотел было сказать «в гастрономической лавке», но сообразил, что Су может передать его слова Бао, и поспешил заткнуть себе рот куском хлеба.

Фан после обеда на берегу остался полуголодным, однако не выдержал насмешек соседей и удрал из столовой до окончания ужина, чем вызвал всеобщий хохот. Когда он выходил, навстречу попался Алю, заговорщически ему подмигнувший.

Бао пролежала в постели больше суток. Теперь она вела себя с Фаном более сдержанно, — быть может, потому, что пароход приближался к Гонконгу, и ей надо было успокоиться душой и телом перед встречей с женихом. Семья Суней и еще несколько китайских пассажиров тоже собирались сойти в Коулуне[15], чтобы дальше ехать поездом в направлении Ханькоу. Перед близким расставанием вся компания взапой играла в мацзян. Жалели лишь, что после полуночи в столовой полагалось тушить свет. Вечером перед прибытием в Гонконг все обменялись своими китайскими адресами и многословно выражали надежду на дальнейшие встречи, как будто это путешествие сдружило их на всю жизнь. Фан отправился было на палубу разыскать Бао, как вдруг перед ним вырос Алю, имевший весьма таинственный вид. С того утра, когда Фан дал этому малому триста франков, он немного остерегался его и потому с каменным лицом спросил, чего он хочет. Алю сказал, что у него есть свободная каюта. За шестьсот франков он может уступить ее Фану на эту ночь.