Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных Страница 10

— Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.

— До тех пор ты меня разлюбишь!

— Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!

— Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!

— Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?

— Я еще слишком молода!

— Ну и тем лучше, что молода!

— Почему лучше?

— Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.

— Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.

— Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!

— Довольно и этого.

— Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?

— Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.

— Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?

— Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?

— Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?

— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.

— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!

— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.

— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?

— Я иду домой!

— Поцелуй меня!

— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!

— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?

— Не буду. Скажешь, когда захочешь.

— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?

— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!

— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.

— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.

— Придешь в новом костюме?

— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?

— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.

— А если мои часы бегут, а твои отстают?

— Значит, мы не любим друг друга.

— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!

— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»

— Обязательно усмирю!

— Коррадо?

— Что?

— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.

— Хорошими делами ты стала заниматься!

— Ну не сердись, это в последний раз.

— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!

— Коррадо!

— Ладно, уговорились — в последний раз.

«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.

Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.

Отвращение наступает потом, когда Нези уходит и Ауроре нужно убрать комнату и разбудить ребенка, чтобы дать ему грудь, ту же самую грудь…

Ребенок оглушен снотворным. Он еле открывает глазки и зевает. Аурора насильно вкладывает сосок в его полуоткрытый влажный ротик; ребенок инстинктивно начинает сосать во сне. От прикосновения его губок мать вздрагивает, а потом разражается отчаянным плачем. Она сидит, прижимая младенца к груди, и рыдает, вся дрожа, всхлипывая и шмыгая носом, как девочка. Слезы капают на личико ребенка. Она поспешно вытирает его. Тогда малыш просыпается, широко раскрывает глаза, улыбается, не выпуская соска и кладет ей ручку на грудь.

Аурора садится у лампы под абажуром с кисточками, стоящей на подставке черного дерева. Взгляд ее затуманен слезами, и новая мебель, красные и черные шестиугольники кафельного пола, — колыбель ребенка с тюлевым пологом плывут у нее перед глазами, как кадры кинокартины. Постепенно слезы иссякают. Лишь время от времени Аурору еще сотрясают рыдания, но она старается сдерживать их, чтобы не потревожить ребенка, спящего у нее на коленях. Она смотрит в одну точку остановившимся взглядом, ничего не видя, ни о чем не думая, как во сне или как мертвая. Внезапно она вздрагивает, словно очнувшись после долгого обморока, и удивляется, как это ребенок не упал у нее с колен. Надо бы положить его в колыбельку, но у Ауроры нет силы встать, руки и ноги не слушаются, она опустошена, словно из нее высосали всю кровь. Она не устала, а как будто все внутри у нее выгорело, и только тень ее сидит на стуле и баюкает ребенка. Однажды вечером ей подумалось: «Я похожа на Пиноккио с последней страницы книжки».

Милена насильно заставляла Аурору читать «Пиноккио», но ей не нравилась эта сказка. Бьянка тоже говорила: «Такие книжки не для девочек, а для мальчишек». Но Милена стояла на своем: «Если ты прочтешь „Пиноккио“, и тебе принесу „Бабушкины сказки“. Это были единственные книги, которые Аурора прочла, прежде чем добралась до Инверницио [12]. Тогда ей было уже пятнадцать лет. Романы ей давала Бьянка. Милена после «Руки покойницы» о них и слышать не хотела, говорила, что они ей противны и нагоняют скуку. В те времена Милена читала «Трех мушкетеров». А Клара всегда говорила, что у нее от чтения голова болит. Вот дурочка! Она не прочла даже «Покинутой в брачную ночь»! Страшно интересный роман с продолжением. По четвергам разносчик приносил очередной выпуск на дом. Нужно было заплатить одну лиру за начало, а потом по двадцати пяти чентезимо за выпуск. Роман тянулся бесконечно; каждую неделю появлялся какой-нибудь новый герой. Аурора брала эти выпуски в комнате Джезуины, когда приходила навещать Синьору. она тайком уносила книжечку, а потом незаметно клала обратно. Завладев книгой, Аурора звала из окна Бьянку, и они вместе глотали страницу за страницей. Звать Милену было бесполезно: с тринадцати лет мать уже не пуска-па ее на улицу. У Бьянки была мачеха, которая не давала ей покоя. А у Клары все еще куклы в голове. Аурора садилась рядом с ней на ступеньку крылечка и, словно маленькой, говорила: «Здравствуйте, синьора. А ваш муж еще спит?»

Рядом с Клариной дверью — угольный подвал. Нези вечно стоит на пороге своей лавки; он часто подзывал Аурору и давал ей два сольди на мороженое или на вишни. «Ты росла у меня на глазах, и я сам себе не поверил, когда увидал, что ты уже большая и у тебя уже грудь появилась, — сказал он ей как-то вечером. — Но ты мне нравилась еще девчонкой. Помнишь, я давал тебе монетки? Меня зло брало, если ты на эти деньги кого-нибудь угощала жареными каштанами». Потом он добавил: «Видно, это должно было между нами случиться, у меня это было в крови».

Ауроре хочется вспомнить, как же это все произошло, разобраться, когда же именно она себя потеряла, но у нее как-то все путается в голове. Помнится, была зима. Аурора вернулась из картонажной мастерской, где она работала; дома огонь в очаге потух, и ребята, сидя одни, мерзли и стучали зубами от холода. Уже стемнело, а угля не оставалось ни крошки. Была суббота, это она хорошо помнит; под пальтишком в кармане рабочей блузы лежал конверт с недельной получкой. Аурора взяла жестянку, в которой они держали уголь, и отправилась в лавку.