Иван Шевцов - Остров дьявола Страница 10

Они молчали из опасения нарушить ненужными словами то блаженное состояние, в котором только что очутились, потому что любое слово теперь было бы неуместным, ничтожным и жалким. Молча вышли из дома, радуясь чему-то новому, давно желанному и незнакомому, той душевной легкости, когда хочется превратиться в птицу.

Их пляж был пуст - ни Мануэлы, ни Дэвида.

- Не дождались, - с досадой сказала Кэтрин и посмотрела на Макса преданно и покорно. Спросила, протянув вперед транзистор: - Можно включить?

- Ну конечно же.

В эфире трещало, свистело, завывало и, наконец, прорвалось каким-то диким истеричным визгом. Пела женщина, если это можно было назвать пением. Макс шутливо закрыл ладонями уши, сказал, морщась, как от дикого яблока:

- Такой музыкой только акул отгонять.

Макс быстро разделся и первым вошел в воду. На душе у него было легко и свободно, он чувствовал прилив чего-то нового, сильного и прекрасного. Он лег на спину, закрыл глаза и медленно поплыл от берега, испытывая блаженство от невесомости своего тела и молодости духа.

Дикс предпочитал морю свой домашний бассейн, сооруженный во дворе коттеджа, - три метра в ширину, девять в длину, выложенный голубой плиткой, отчего вода в нем зазывно ласкала глаз и манила в свои объятья. Двор был обнесен высоким тесовым забором; покрашенный зеленой масляной краской, он плотно сливался с зеленью кустарников и деревьев. С наружной стороны на расстоянии одного метра забор опоясывала металлическая сетка. С заходом солнца и до утра между этими двумя заборами - тесовым и сетчатым - хищно метался поджарый, стремительный доберман-пинчер, лоснящийся черной гладкой шерстью. Дикс считал его верным стражем, более надежным, чем "молодчики из банды Кочубинского" - так он называл охранников из комендантского отряда, этих разморенных солнцем и спиртным вконец обленившихся бездельников.

Бассейн заменял Диксу систематическую получасовую физзарядку и водную процедуру - регулярно два раза в день: утром и вечером после работы. И еще Дикс любил конный спорт, которому он посвящал субботу и воскресенье. В отряде Мариана Кочубинского содержалось две лошади-тяжеловозы и восемь верховых, среди которых был и личный жеребец Дикса - серой в крупных яблоках масти, тонконогий и крутошеий, с ярыми огненными глазами. Он ходил только под седлом, и никто, кроме Дикса, не смел на него садиться.

Закончив предвечернюю водную процедуру, Отто Дикс бодрым вышел из бассейна, тщательно осушил мохнатым полотенцем свое еще крепкое, без старческих признаков тело, в плавках поднялся на второй этаж и прошел через кабинет в свою спальню. С типичным педантизмом немца, привычным, заученным движением руки, - так было всегда изо дня в день, из года в год, - он выключил кондиционер, надел легкие льняные шорты, светлую хлопчатобумажную рубашку с погончиками и нагрудными карманами. Застегивать пуговицы не стал, довольно погладил волосатую грудь и живот и вернулся в соседнюю комнату-кабинет. На круглом столике стояли глиняная пол-литровая кружка и две банки пива, только что извлеченные из холодильника предусмотрительной фрау Эльзой. Откупорив банку и перелив пиво в кружку, Дикс нетерпеливо погрузил щетину усов в искристую разящую ароматным хмелем пену, сделал один глоток и с кружкой прошел на балкон, прихватив с собой вторую, еще не открытую банку. На просторном балконе стоял круглый легкий, плетеный из древесных прутьев с мраморным диском стол и два плетеных кресла-качалки. Дикс поставил на стол банку, стоя осушив одним залпом кружку пива, довольно крякнул, блаженно закрыл глаза и сел в кресло, облокотясь на мраморные перила балкона. Накаленный солнцем камень обжигал, и Дикс быстро убрал руку.

Предвечерняя тишина покоилась в ленивой истоме. Размашистые веера пальм, унизанные у ствола янтарными плодами, погрузились в сладкую дрему и не отвечали на слабое, едва уловимое дуновение, исходящее со стороны моря, над которым повис медленно остывающий багряный шар. От него по разноцветью сверкающей глади моря от берега и до туманного горизонта, играя и искрясь, бежала золотисто-розовая дорожка. И этот кровянистый шар на сиреневом небосклоне, и освещенное им облако, застывшее в высоком небе и похожее на гигантское знамя, казались театральной декорацией, созданной кистью гениального художника.

Дикс любил предвечерний час угасающего дня и не упускал случая полюбоваться им со своего балкона. Для него это были торжественные минуты, вроде вечерней молитвы. Он замечал, что по богатству красок и разнообразию оттенков картины заката не повторяются. Светлая узкая черта горизонта четко отделяла небо от моря. Сразу же над ней шла широкая темная полоса, зримо и резко переходящая в пурпурный окоем. В то время как небо было торжественно спокойное, уверенно хранящее какую-то неведомую людям неразгаданную тайну мироздания, море тревожно цвело, играло и переливалось радужными блестками. И чем ниже опускалось солнце, тем сильней разгорались краски на море, сменяя друг друга: палевый, сиреневый, розовый. По центру палевое, слева - свинцово-серебристое. Как-то незаметно на палевый полог легла пепельно-серая дорожка: это огромное облако-знамя бросило свою тень. Солнце тускнело медленно, устало, и дорожка на море исчезла как-то сразу, растаяла в один миг. У самого горизонта нижний край солнца начал плавиться, таять на глазах. И когда весь диск растаял, над горизонтом повисла тонкая остророгая ладья месяца, бросив на темную воду золотисто-зыбкий мерцающий свет.

Закат солнца вызывал в душе Дикса странную и грустную ассоциацию неотвратимого: вот так угасает человеческая жизнь. Вечер, закат - это старость. Он думал не о себе: в свои шестьдесят лет он не считал себя стариком и даже совсем не думал о старости своей - физически он был крепок и здоров. Тем не менее закаты напоминали ему, что все главное в его жизни осталось где-то позади, впереди же были неизвестность и пустота. Пришло время подводить итог. А вот этого ему и не хотелось. Где-то в глубине души он сознавал, что жизнь его прошла вхолостую, - нечего было подводить, нечем было похвастаться даже перед самим собой, не то чтоб перед людьми. О прошлом не хотелось вспоминать, о будущем думалось с тревогой и тупой усталостью. Причиной тревоги была неизвестность, порождающая страх. То, что не сегодня, так завтра его лишат работы, он знал определенно - свое недовольство им уже не однажды высказывал Левитжер. Левитжера и его хозяев можно понять: им подавай результаты, давно обещанный "А-777". А результатов все нет как нет. Им некогда ждать, а Дикс не торопится. Во имя чего он должен спешить? Для Дикса вопрос этот отнюдь не простой, даже очень сложный. Во имя какой идеи он должен изобретать чудовищное оружие? Во имя борьбы с коммунизмом. Он не верит, что коммунизм можно уничтожить каким-то оружием, тем более тем, над которым работает возглавляемая им "Группа-13". "А-777" - оружие страшное и слепое, оно будет поражать все живое, без разбора - одинаково, как коммунистов, так и христианских и иных демократов, как русских, так и немцев на Шпрее и на Рейне, католиков и протестантов, верующих и атеистов. Дикс отдает себе отчет, что Пентагон намерен применить это оружие в Европе, оградив от него Америку барьером Атлантического океана. Во имя своих имперских амбиций и эгоистических интересов правители США готовы пожертвовать Старым светом - колыбелью мировой цивилизации и культуры, превратить Европу в безжизненную пустыню. А кто они, нынешние правители США, воротилы большого бизнеса, миллиардеры и миллионеры, подлинные хозяева Америки? Дикс знает их поименно - это все те же Левитжеры-Куны, которых нацист Дикс всегда считал, как и коммунистов, своими врагами. Он называл США рабовладельческим государством, контролируемым еврейской буржуазией. С Островом придется расстаться, и без сожаления. Подальше от вирусов. На материке у него скромная, но уютная вилла. Там он в уединении и достатке проведет остаток жизни. Только вот соседство Курта Шлегеля может создать некоторое неудобство. Что ж, в конце концов можно будет купить виллу в другом, более укромном месте, подальше не только от своих земляков-нацистов, но и от всевидящего ока ЦРУ и "Моссада". Он понимал, что во всей Латинской Америке, исключая, конечно, Кубы, не найдется такого уголка, куда бы не могли протянуться хищные ядовитые щупальцы коварных сестричек - израильского "Моссада" и ЦРУ. От них можно укрыться разве что в джунглях Амазонии.

Два десятилетия Отто Дикс пытается сбросить с себя груз прошлого, вычеркнуть его из памяти, навсегда забыть, не замечая, что одновременно он берет себе на душу новый греховный груз, возложенный на него Пентагоном. Собственно, он не считал свою работу в "Группе-13" греховной. Для него не существовало понятий "морально" и "аморально". Когда-то он поклонялся Ницше и Шопенгауэру. Но прошлое, главным образом эксперименты на людях в секретной лаборатории в замке графа Кочубинского, преследовало его не то чтобы постоянно, а периодически, внезапными набегами. Тогда появилась странная привычка рисовать чертей. Делал он это машинально, произвольно, думая о чем-нибудь постороннем и совсем не замечая, что делает его рука независимо от работы мозга. В первое время такая странная привычка удивляла и даже забавляла его. Примитивные рисунки фигурок с рожками и хвостами появлялись не только на листках бумаги, на полях книг, которые он читал, но даже на служебных документах. Первой обратила на это внимание фрау Эльза и была очень встревожена, про себя решив, что у доктора с психикой не все в порядке. Потом и сотрудники обратили внимание на забавную странность своего шефа. Дошло и до Левитжера. Впрочем тот отнесся к рисункам Дикса с веселой иронией. А между тем самого "художника" его привычка со временем стала раздражать и он попытался избавиться от нее. Оказалось, что это не так просто. Дикс на был религиозным, не верил, что называется, ни в бога, ни в черта, ни в загробную жизнь. И все же какой-то мрачный червь точил его душу, смущал и томил чем-то непонятным, гнетущим, как кошмар, особенно по ночам, изводил жуткими сновидениями, похожими на фантастическую явь. Тогда он пробовал обращаться к Библии, но и там не находил утешения и душевного покоя. Первая часть Библии - "Ветхий завет" - его раздражала откровенной проповедью безнравственности и цинизма, грубой тенденциозностью и явной фальшью, сочинением высокомерных раввинов, предназначенным для доверчивых и наивных гоев. Вторая часть - "Новый завет" - поначалу казалась скучной и примитивной. Он читал ее поздним вечером, лежа в постели, перед тем, как погрузиться в тревожный сон. Затем он увлекся и в некоторых поучениях апостолов находил здравые мысли, наводящие на трезвые раздумья, которые тоже не приносили душевного покоя, а их утешения казались иллюзорными и наивными. Дикс понимал причину своего душевного состояния, внутреннего разлада: потеряна почва под ногами, утрачена вера в идеалы, в незыблемость и прочность мироздания. Все вокруг ему виделось шатким, неосновательным, фальшивым, насквозь пропитанным ложью и ненавистью. Собственно, никаких идеалов у Дикса уже не было. Он был убежден, что человечество стремительно приближается к всемирной катастрофе, и ничто не в состоянии остановить этот безумный бег и предотвратить гибель цивилизации. Ему казалось, что планета Земля охвачена предсмертной судорогой и страхом. Этим он пытался объяснить и собственный страх, преследовавший его уже долгие годы, хотя и понимал иные, более конкретные причины своего страха. Сначала он боялся разоблачения его преступной античеловеческой деятельности в годы войны.