Марина МОСКВИНА - Гений безответной любви. Страница 10

У нее такие мощные крылья, вы не представляете, в размахе тринадцать сантиметров! Ее окраска, доктор, до того прекрасна, что у человека захватывает дух, когда он смотрит на ее крылья даже в коллекции. А встреча с живой бабочкой, — записывайте, Анатолий Георгиевич, записывайте, — оставляет незабываемое впечатление — синей молнии. Причем цвет ее крыльев меняется в зависимости от угла падения света: иногда она сине-зеленая, иногда ярко-синяя, сине-фиолетовая, фиолетовая, но всегда ослепляет своей красотой. И она ужасно стремительная.

Вжих! Вжих! — молниеносно — по Витиной малогабаритной квартире. Теперь тетка мучительно ревнует его к бабочкам. Он кормит гусеницу, а сам весь светится:

— Катя, Катя, — зовет он, — смотри! Она кушает и растет! Кушает и растет!

Слава его прокатилась по всей планете. Иностранные энтомологические музеи борются, чтобы за свой счет отправить Витю — кто на Соломоновы острова, на поиски неуловимой райской орнитоптеры викториа регес или острокрылых орнитоптеров, которых можно встретить лишь на сырых дорогах Суматры, Борнео или Малайского полуострова, в девственные леса Камеруна за парусником — огромным, как ласточка, кто в леса Бирмы, горы Бутана, в Китай, Армению и Палестину, на остров Целебес или за южноамериканскими длинноусыми особями Агриппы, сводящими с ума коллекционеров своим изменчивым отблеском.

Особенно Витя специализируется в области вечерних бабочек.

Сумеречные бабочки днем прячутся в потаенных местах и дремлют, но лишь заходит солнце, они пробуждаются, глаза их, рассказывает Витя, начинают сверкать, Витя смеется, рассказывает и смеется, причем так весело, и пестрых бабочек разноречивый хор клюет золотые зерна из Витиных рук, зерна золотой его печали.

Вы, Анатолий Георгиевич, умный образованный психиатр, вы хорошо знакомы с трудами Фрейда, Райха, Бертрана Рассела, Жана Поля Сартра, Андре Бретона, потом этого… Бемё, Иван Петрович Павлов вами проштудирован, но знаете ли вы, как мой дядя Витя ловит ночами бабочек на свет?

В джунглях на полянке он расставляет сети — мощный фонарь направляет на эту сетку, заметьте, а не какой-нибудь там карманный фонарик. И в сумраке тропической ночи, под южными созвездиями, доктор, вы знаете хотя б одно созвездье Юга? Какое? Южный Крест? Вот умница! К пылающему фонарю, пусть не родного, не единокровного, но бесконечно дорогого дяди Вити, оскопленного бедной Анакондой, тучами, вы слышите, тучами слетаются ночные бабочки. Ненужных Витя веником сметает с сетки, но они кружат упрямо над Витей, и сонмища новых бабочек ночных несутся на его зов из мглы Вселенной.

Он плачет, когда ему приходится — ну… Вы понимаете… ведь он коллекционер. А сохранить навеки можно только мертвых бабочек, ибо все, что мы хотим оставить у себя, все, чем намерены обладать, мы должны умертвить, иначе не выйдет, согласны вы со мной или нет?

— А как у вас со стулом? — спросил тут Гусев Анатолий Георгиевич. — При вашем психическом отклонении главное, чтобы стул был чик-чирик.

— Стул у меня чик-чирик, — я ответила. — Я даже вчера созвала близких подивиться его превосходному качеству и количеству. «Ты только взгляни, — орала я сыну, — это может стать удивлением всей твоей жизни!» «Левик! Ты, как фотограф, многое потеряешь, если не увидишь». Муж отказался, а сын посмотрел. И не пожалел об этом!!!

— Мой вам совет, — сказал Анатолий Георгиевич, закрывая медицинскую

карту, — возьмите дома тетрадь и записывайте свои мысли. Прямо с утра, как проснетесь. Вам это будет полезно. Вы сможете взглянуть со стороны на ваш — буду с вами откровенен — вышедший из берегов менталитет.

— Спасибо, доктор, — я сказала.

А доктор Гусев мне неожиданно и говорит:

— Арбузика хочется! Жаль, нечем скибочку отрезать.

Я размахнулась и ребром ладони как расколю напополам арбуз. А из арбуза выскочил красный попугай, весь в арбузных косточках. И побежал в неизвестном направлении.

Коля Гублия легкокрылый

Однажды в три часа ночи зазвонил телефон. Он трезвонил, как ненормальный, и спросонья мне показалось, что опять звонит диктор Левитан.

— Здорово!.. — Это был Коля Гублия из Гваделупы.

Я вам рассказывала, Анатолий Георгиевич, у меня есть троюродный брат, он абхаз, живет в Гваделупе, бежал туда, горемыка, от ужасов войны, его зовут Коля Гублия, он безумно тоскует по Сухуму, в котором он родился и ходил в белой шляпе и белом костюме в одноименный приморский ресторан. Он нам с Левиком раньше всегда покровительствовал в Сухуме. Коля был заведующим складом, где хранились копченые барабульки. Я помню про девушку, которая ему понравилась, Коля сказал, провожая ее горячим взглядом:

— Какая девушка! Весь склад бы отдал!

Он был завскладом, но душа его в иных сферах обитала. Он писал стихи:

Я цыган с тоскою в сердце и с серьгою в ухе,Перестали песни петься, что ли, с бормотухи.Хоть за то, что славим Бога в стольких поколеньях,Примостись, моя тревога, на моих коленях…

Свои стихи Коля публиковал в газете «Вечерний Сухум», а дальше начинается поистине голливудская история. Его заметил гостивший в Абхазии русский маститый поэт, близкий друг Бродского, не помню точно, Рейн или Кушнер, и пригласил Колю Гублию учиться в Москву в Литературный институт.

Тетя Натэла дала им с собой литровую банку аджики, Коля поехал, но в институт поступать не стал, побоялся наделать ошибок в сочинении, хотя он читал «Что делать» Чернышевского и «Как закалялась сталь» на абхазском языке, его просто приняли сразу на Высшие сценарные курсы как представителя национального абхазского меньшинства.

Там Коля пересмотрел всего Хичкока, Жана-Люка Годара, Бюнюэля, Сергея Герасимова, Тарковского, Станислава Говорухина, стал очень изысканным, часто приходил к нам обедать, всегда в костюме, при галстуке, со своей банкой аджики, а после обеда, отложив мне и Левику немного в стаканчик, уносил аджику обратно в общежитие ВГИКа, где он жил и пользовался очень большим успехом у девушек, поскольку наш Коля Гублия, по его собственным словам, знал восемьсот способов, откуда он их столько выудил? — восемьсот способов, ни больше ни меньше, я обалдела, когда он сказал однажды:

— Я знаю восемьсот способов, как усладить женский цветок.

Или он произносил мимоходом, не акцентируя внимания, однако в нашей среднерусской полосе это звучало, конечно, весомо:

— Я никогда не засыпал в объятьях женщины, всегда ОНИ засыпали в моих.

Вслед за тем Коля Гублия раскрывал книгу абхазских сказок и легенд — он взял ее в Детской республиканской библиотеке и, видимо, не собирался возвращать, хотя с него грозили взыскать стоимость издания в десятикратном размере, и вслух зачитывал дивную историю о том, как на свете жила одна невероятно Большая Мать, могущественная и плодовитая, которая к тому времени уже родила сто богатырей, умела управлять движением небесных тел, повелевать стихиями и так далее. Этой великанше делает предложение простой, невысокого роста, ничем не примечательный абхазец. После некоторых препирательств ему разрешили с ней провести ночь. Никто не рассчитывал, что он на нее произведет хоть какое-то впечатление, злые языки поговаривали, что, скорее всего, она даже внимания не обратит на его присутствие в ее постели, но в конце концов Большая Мать, умевшая повелевать стихиями, была вынуждена в эту ночь попросить Солнце, чтоб оно поднялось на пятнадцать минут раньше.

Тут мой троюродный брат Коля Гублия обычно закрывал книгу, за несвоевременную сдачу которой в детскую библиотеку ему грозила ужасная кара, и поднимал на случайных, как правило, слушателей столь умопомрачительный и красноречивый взор, что всем становилось ясно, окажись на месте того абхазца Коля, Большая Мать попросила бы Солнце подняться не на пятнадцать минут раньше, а на все двадцать, а то и на полчаса.

Впрочем, когда Коля чувствовал, что на него кто-то в этом смысле намеревается возложить надежды, он, как бы невзначай, заявлял в присутствии этого человека:

— Я бедный абхазский дворянин, причем слово «бедный» на первом месте. Слух о моей сексуальности сильно преувеличен. Я не импотент, хотя и не страстный. И у меня было совсем немного женщин — всего человек шестьсот.

Глядя на него, я решала проблему своего собственного существования. Я завидовала его маневренности и тому артистизму, с которым Коля Гублия на бреющем полете проносился над людьми.

Моя маневренность обычно заключалась в том, чтобы с пылающим бензобаком просто и прямо, никуда не сворачивая, идти на таран. Если человек, завороженный этим диким подлетом, оставался на месте — то мы гибли оба. Если же он, почуяв неладное, отойдет в сторонку — это как раз наилучший вариант, — тогда только я одна.