Лора Белоиван - Маленькая хня Страница 10

— Потому что еще никому не удавалось покончить с собой. Для того, чтобы умереть, всегда нужны другие люди.

— Это чтоб родиться, нужны другие люди.

— Родиться или умереть, какая разница?

Когда Ленин застрелился пулей, смоченной, как выяснилось позже, ядом цикуты, все заметили рядом с ним прозрачную женщину. По описаниям очевидцев это была Фанька. Когда я умру, рядом со мной увидят прозрачного Радзиньски.

— Радзиньски, для чего тебе понадобилось сочинять всякую фигню про Рождество в женской гимназии? Ведь не было же ничего подобного? Не было никакой Фаньки сроду? Не было никакой такой сумасшедшей ненависти, похожей на любовь?

— Ты скажи еще, что и меня нету.

— Конечно, нету!

— Тогда с кем ты сейчас разговариваешь?

Надо же. Самое смешное, что я не всегда заранее знаю, что он мне скажет.

Чучело Ленина, пожизненно больное двумя идеями — любви и смерти, тосковало на заднем сиденье моей машины. «Божежмой, кого только не поперебывало в бедненькой Камине», — подумала я.

— Я хочу домой, — сказал Ленин, — пошли домой, Фанинька!

— Слушай! Как тебе взбрело удумать такое имечко? Все-таки любимую женщину сочинял.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Фанинька, — затосковал Ленин глазами.

— Да когда ты вообще понимал хоть что-нибудь, — вздохнула я.

Ехали мы медленно. Как совершенно верно догадался когда-то великий поэт-песенник, опоздание в гости к Богу — полнейший нонсенс. В черном непрозрачном пакете на переднем пассажирском сиденье, еще не остывшем от плода моего воображения, лежал ярко-красный мячик с зеленой, синей и желтой полосками. Самый красивый мячик, который только можно было купить в «Мире игрушек». Из пакета пахло новой резиной, возбуждая на подвижные игры.

Благополучно миновали проспект Красоты. Ленин смотрел в окно.

— Куда мы едем? — спросил вдруг он.

— Домой, — ответила я, — ты же хотел домой, Володенька?

— Да, Фанинька, да! Домой! Домой! Я давно хочу домой, а меня все время не отпускали.

— Кто же, Володенька?

— Нубийцы. А сначала — эти, как их.

— Кто?

— Зрители.

— Ты сам виноват, Володенька.

— Они все время вызывали меня на «бис».

— Надо было дать пистолет мне. Я бы не промахнулась.

— Ты снова говоришь непонятное, Фанинька.

Я промолчала. Как будто я не помню, как он орал о своем грядущем бессмертии. Доорался. Отправляй вот теперь такого домой.

Мы уже проехали «Краевую больницу», «Покровский парк» и «Семеновскую», когда случилось это мелкое ДТП. Вы же знаете, как это бывает: едешь себе и едешь, можно сказать, в крайнем правом, когда вдруг какая-нибудь холера обойдет тебя слева и ни с того ни с сего подставит свою задницу прямо под твой передний бампер. А у тебя оптика хрустальная и тебе сто раз предлагали поставить защиту, а ты — «потом» да «потом». В общем, приехали, и доказывай сейчас этому мудаку в «Марке» зеленого металлика, что у тебя крыша — сам господин Кербер. Который к тому же отключил мобильник.

— Гаишников или сами разберемся? — спросил довольный мудак.

— Гаишников, — сказала я твердо. Уж что-что, а с этого пути меня не собьешь.

Вокруг нас стали собираться водители автобусов.

— Зря, — сказал один из них, — свидетелей вон сколько, да и тормозного пути у тебя, на хуй, сантиметров двадцать. Не больше. Гы-гы.

— В жопу биться нельзя, — радостно подуськнул другой.

— А в писю — опасно, — добавил кто-то из его соплеменников, и все заржали.

— Баба за рулем — обезьяна с гранатой, — сказал еще один.

Интересно, кто сочиняет афоризмы для автобусных водителей? Впрочем, не интересно.

— Здорово, Саныч, — к мудаку протиснулся автобусный водитель, одетый в синее, и оба пожали друг другу руки, — ты щас на каком работаешь?

— На 17-м, — ответил мудак, — но увольняться, на хуй, буду.

— Чего так?

— Да заебался, понимаешь.

— А-а, ну хули ж не понять. А куда пойдешь?

— Да хуй его знает. Может, в пароходство.

— Там, я слышал, правда нехуево теперь.

— Везде нехуево, где нас нету, — вздохнул мудак.

— А где нас, на хуй, нету? — философски резюмировал синий.

Про меня как будто забыли. А я забыла про Ленина, сидевшего за тонированными стеклами «Камины». Я завороженно слушала диалоги автобусных водителей, когда задняя дверь моей машины открылась, и Ленин, щурясь на солнце, вылез на сцену.

— Маузоллий уже совсем низко, — сообщил он в никуда, тыча желтым пальцем в небо.

— Бля буду — Ленин!!! — воскликнул мудак из «Марка», вытаращившись на моего пассажира, — мужик, ты из театра?

— Маузоллий уже совсем низко, — озабоченно сообщил Ленин мудаку. Автобусники одобрительно загоготали, теснее обступая нас. ГАИ все еще не было.

А Ленин, пристальнее всмотревшись в лица окруживших нас водителей, вдруг преобразился. Я бы сказала, что он ожил, если бы этот термин был корректен в данном случае.

— Пролетарии! — воскликнул он. — Вы — пролетарии! Я вас узнал!

Мне показалось, что еще немного, и он расплачется от радости.

Реакция же автобусных водителей была неожиданной.

— А ты кто, буржуй, на хуй? — набычился крайний справа.

— Пролетарии! Пролетарии! — трясся Ленин, не слыша и не видя перемены.

— Мужик, щас пизды получишь, — прорычал один из водителей с акцентом, и я узнала азера с 60-го маршрута.

— Володя, сядь в машину, — сказала я, подпихивая Ленина к «Камине».

— Фанинька! Не мешай мне общаться с пролетариатом, — неожиданно резко отдернул он руку и отступил от меня. Прямо к окружности, образованной водительскими телами. Я видела, как из окружности высунулся кулак и несильно пхнул Ленина под дыхало. Впрочем, он не обратил внимания.

— Пролетарии! — выкрикнул он, порываясь вскарабкаться на крышу «Камины». Этого мне только и не хватало, чтоб к оптике — еще и кузовные работы. И я оттащила Ленина от машины.

— Пролетарии!

— Мужик, ты охуел, — всерьез обиделся на Ленина мудак и закатал рукава.

— Пролетарии! — продолжал Ленин, впав в какое-то подобие транса. — Есть такая партия!

— Пизды, а вот пизды, — возбужденно подпрыгивал на месте знакомый азер.

Но ударил Ленина первым не он, а худенький водитель в клетчатой рубашке и темно-серых трениках с адидасовскими лампасами. Ударил как украл: без размаху и пряча глаза в асфальт. Ленин от удара отшатнулся, мгновенно наткнувшись на кулак здоровенного водительского самца в спортивном костюме с закосом под Nike.

— Пролетарии! Пролетарии! Вы должны пойти другим путем! — ораторствовал Ленин, летая от водителя к водителю. Те били его молча и, что примечательно, не сильно, но вяленому телу достаточно для полета и ветерка, а тут все-таки кулаки.

— Пролетарии! Учиться, учиться и еще раз учиться! — цитировал Ленин свою пьесу. — И сначала — телеграф!!

— О бля, мужик как в роль вошел, — заметил кто-то из водителей, и тут я вышла из ступора.

— Стойте! — заорала я. — Это на самом деле Ленин!

— Я — Ленин, — повторил Ленин и, споткнувшись о чей-то ботинок, упал на асфальт, где его по инерции раза три или четыре пнули.

— Оставьте Ленина в покое! — орала я.

— Блядь, какие-то два ебанутых, в натуре, — удивился мудак из «Марка», — ну его все на хуй.

— Пролетариат — звучит гордо, — всхлипнул Ленин, лежа на асфальте.

— Вроде потихоньку пиздячили, — задумчиво проговорил автобусник в фальшивом Найке, — а он чего-то вроде как ластами щелкать собрался. Эй, мужик, вставай давай!

— Да это Колян ему захуярил по почкам со всей дури, — сказал кто-то из водительской толпы.

— Ебанись! Я вообще далеко стоял, — ответил, по всей видимости, Колян, но я его не разглядела: я присела на корточки рядом с Лениным.

— Володенька, вставай, а? — потрясла я его за плечо.

— Фанинька! Пролетариат нужно, нужно и еще раз нужно учить, — прогундосил Ленин, не переставая всхлипывать. Тошнотворное чувство, похожее на убийственную жалость, подкатило к моему горлу.

— Чему учить, Володенька? — спросила я, — пусть себе, ну его, — периферийным зрением я видела, как быстро рассасывается окружность водительских ног. На асфальте стало светлее, и почти одновременно с этим явлением в воздухе запахло не полностью отработанным топливом. Спешно разъезжаясь, водители сильно газовали.

— Фанинька, меня никто не любит, — сказал вдруг Ленин, приподнимаясь на локте.

— Полно тебе, Володенька, — смутилась я. От нестерпимой жалости к Ленину его хотелось удавить.

— Не любит никто, — с неожиданной горечью повторил он, — и ты. Фанинька, никогда меня не любила.

— Любила, — соврала я.

— Когда? Я не помню.

— В гимназии.

— И мама любила Сашку всегда больше, — горестно продолжал Ленин, — а Надька с Инькой — те вообще...

— Володя, вставай, — сказала я.

— Поэтому появилась ты, и ты — тоже...