Энтони Дорр - Собиратель ракушек Страница 10

Хочешь знать, что ему снится? – спросила она. Ее голос эхом отозвался где-то в искореженных сучьях дерева. Охотник достал нож.

Ему снится лето. Ежевика, форель. Снится, как он чешет бока о речную гальку.

Когда они вернулись в хижину и охотник затопил камин, она сказала: вот бы залезть к нему в берлогу. Чтобы он обхватил меня лапами. А я бы притянула его к себе за уши и целовала в закрытые глаза.

Охотник смотрел, как огонь пожирает дрова. Три года он ждал этого момента. Три года мечтал о ней, глядя на огонь. Но почему-то реальность разошлась с ожиданием. Он ждал охоты, наподобие той, когда ты часами утопаешь в грязи с карабином в руках и высматриваешь голову сохатого, которая расчерчивает рогами небо. А после выстрела все стадо с шумным вздохом уносится вниз по склону. К неопределенности он не привык; другое дело, когда выстрелил, подобрал дичь – и будь доволен. Но в этот раз все обернулось иначе. Он не мог принимать никаких решений: той пули, которую можно выпустить, а можно оставить в стволе, у него не было. Пуля затерялась где-то в прошлом, когда он был на три года моложе и стоял у окна христианской церкви, прижатый к стеклу ветром или какой-то еще более могущественной силой.

Оставайся со мной, шепнул он ей и огню. На зимовку.

Брюс Мейплз все гонял соломинкой лед.

Я, кстати, декан спортивного факультета.

Да, вы упоминали.

Серьезно? Из головы вылетело. В свое время легкоатлетов тренировал. Барьеристов.

Барьеристов, задумчиво повторил охотник.

Так точно!

Охотник внимательно смотрел на собеседника. Что он здесь забыл, этот Брюс Мейплз? Какие причуды или страхи двигали им и всеми этими людьми в строгих костюмах и черных платьях? Почетный президент О’Брайен скелетом замер в углу; подходившие каждые несколько минут гости пожимали ему обе руки.

Вам, думаю, известно, обратился охотник к Мейплзу, что волки – заправские барьеристы. Иногда их преследователь доходит до того места, где следы исчезают. Просто испаряются. Как будто вся стая взобралась на дерево – и с глаз долой. А след обнаруживается метрах в десяти-двенадцати от места исчезновения. Раньше считалось, что это нечистая сила: летучие волки. На самом-то деле они не летают, а всего лишь прыгают. Совершают один грамотный, согласованный прыжок.

Брюс обводил глазами зал. Надо же, сказал он, впервые слышу.

И она осталась. Когда они впервые занялись любовью, она так кричала, что на крыше завыли койоты. Он скатился с нее весь в поту. Койоты до утра кашляли и хихикали, как заигравшиеся в саду дети, а его всю ночь мучили кошмары.

Тебе снилось три сна, и во всех ты был волком, сказала она. Ты осатанел от голода и бежал в лунном свете.

С чего она взяла? Он сам ничего такого не помнил. Вероятно, разговаривал во сне.

Температура в декабре не поднималась выше минус пятнадцати. Река замерзла, такого прежде не наблюдал даже он. В Рождественский сочельник он доехал до самой Хелены, чтобы купить Мэри фигурные коньки. А рождественским утром, укутавшись в меха, они вдвоем пошли на реку кататься. Она уцепилась за него сзади, и они заскользили сквозь голубой рассвет. Белая полоса реки растворялась где-то впереди. На ветке ухал филин и круглыми глазами смотрел в их сторону.

С Рождеством тебя, филин! – крикнула она.

Филин в ответ расправил крылья и, спорхнув с ветки, тут же исчез в чаще леса.

На расчищенной ветром излучине им попалась мертвая цапля, вмерзшая по голень в лед. Птица явно сдалась не сразу: сначала долбила клювом ледяную корку, а потом свои собственные тонкие чешуйчатые ноги. Умерла она стоя, сложив крылья и раскрыв клюв в последнем отчаянном крике. Ноги двумя тростинками прорастали сквозь льдину. Мэри упала на колени и заглянула в холодные мутные глаза.

Птицу не вернуть, мягко сказал он. Пошли дальше. Не то сама тут окоченеешь.

Нет, заупрямилась она. Сняв варежку, закрыла птице клюв. И вдруг закатила глаза.

Ничего себе, выговорила она, я ее чувствую.

Прошло несколько минут. Охотник стоял без движения и не решался торопить жену, хотя по ногам уже поднимался холод. На ветру ее голая рука посинела.

Наконец она поднялась. По ее просьбе он извлек птицу из ледового капкана, орудуя коньком, и похоронил в сугробе.

Той ночью она лежала пластом без сна. Он точно не знал, что ее тревожит, но подозревал, что и ему не дает покоя то же самое. Мертвой птице ничем не поможешь, выговорил он. Хорошо, что мы похоронили эту цаплю, но не сегодня завтра ее учует и откопает какое-нибудь зверье.

Он поймал тот же взгляд широко распахнутых глаз, как тогда, когда она прикасалась к медведю.

Когда я дотронулась до цапли, начала она, мне стало ясно, куда она летела.

Что?

Я увидела, куда она попала после смерти. На берег озера, с множеством других цапель. Сотни, и все смотрели в одну сторону. Был рассвет, и они смотрели, как на другом берегу над деревьями встает солнце. Я видела это совершенно отчетливо, как будто и сама была среди них.

Перевернувшись на спину, он изучал игру теней на потолке.

На тебя зима плохо действует, сказал он.

Утром он принял решение ежедневно выводить ее на прогулку. Это было его давнее правило: выходи на улицу каждый день, а иначе зима лишит тебя рассудка. Каждую зиму газеты трубили о женах фермеров, которые сходили с ума в четырех заснеженных стенах, а потом избавлялись от мужей с помощью шила или мясницкого ножа.

На следующий вечер он повез ее в Свитграсс, близ канадской границы, чтобы показать северное сияние. Вдалеке занимались колоссальные фиолетовые, янтарные и бледно-зеленые полосы. Над горными кряжами пульсировали очертания, напоминающие соколиную голову, косынку и крыло. Выходить из кабины пикапа они не стали, а только подставляли колени потоку тепла от автомобильной печки. За разноцветным свечением пылал Млечный Путь.

Гляди, до чего похоже на ястреба! – воскликнула она.

Северное сияние, объяснял он, возникает под воздействием магнитного поля Земли. Солнечный ветер, пролетая мимо нашей планеты, придает ускорение заряженным частицам. Желто-зеленым светится кислород. Красно-фиолетовым – азот.

Да нет же. Она покачала головой. Красный – это ястреб. Видишь клюв? Крылья?

Хижину осаждала зима. Каждый день они выходили на прогулку. Он показывал ей, как зимуют сотни божьих коровок, сбившихся в оранжевый ком внутри прибрежной ложбины; как лягушки в спячке промерзают в иле, чтобы с весной оттаять. Когда он потревожил пчелиное гнездо, пчелы, недовольные внезапным вторжением, лениво зажужжали в поисках тепла. Он дал ей в ладони этот шар, она закатила глаза и потеряла сознание. Лежа на снегу, она видела все их сны разом, яркие, как на подбор, зимние грезы рабочих пчел: солнечные тропки, идущие среди шипов к соцветиям дикой розы, и полнящиеся медом соты.

Каждый день она открывала в себе новые способности. Незнакомая, обостренная чувствительность бурлила у нее в крови, как соки давно посаженного, но только сейчас проснувшегося сеянца. Чем больше животное, тем сильнее становилось ее потрясение. А уж падаль и вовсе была настоящей кладезью всяческих видений, мало-помалу терявших силу, наподобие поочередно перерезаемых пут. Она стягивала варежки и дотрагивалась до мертвых летучих мышей, саламандр, до выпавшего из гнезда еще теплого ярко-красного птенца кардинала. Под валуном зимовало с десяток садовых ужей: свернулись клубком, веки сомкнуты, языки не высовываются. Стоило ей прикоснуться к замерзшему насекомому, к рептилии в состоянии зимней спячки, да к чему угодно, что еще недавно летало или ползало, как у нее закатывались глаза, а по телу мурашками пробегали видения этих созданий и их рая.

Так прошла их первая зима. Он смотрел в окно и видел на замерзшей реке следы волков, видел сов, которые с дерева высматривали добычу, и хотел отбросить накрывшее землю одеяло снега полутораметровой толщины. А она видела всякую спящую под корягами живую тварь, чьи сны трепетали в небе, как северное сияние.

У него в сердце занозой сидела любовь; в пору весенней распутицы они поженились.

Брюс Мейплз ахнул, когда наконец прибыла жена охотника. Скромно потупив глаза и цокая каблучками по граниту, она уверенно, как цирковая кобылка, прогарцевала в парадную гостиную. Охотник не видел жену лет двадцать; она сделалась более утонченной, менее нервной и, как почему-то показалось охотнику, от этого сильно проиграла. Вокруг глаз появились морщины, а при ходьбе она огибала предметы обстановки, словно боялась, как бы ее не схватил за лацканы стол или шкаф. Никаких украшений, даже обручального кольца на ней не было – только этот строгий черный костюм. Двубортный.