Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова) Страница 10

Одиннадцатого марта 1878 года, когда истек срок оскорбительного карантина, которому подверглась целиком вся труппа, мы ступили, наконец, на «землю свободы». Теперь мы могли отправиться в турне, которое дало бы нам средний, зато стабильный доход, представляя «Гамлета» и «Короля Лира» или шотландскую пьесу (по общему мнению, произносить вслух название сей пьесы не следовало, ибо это сулило ужаснейшие бедствия; нам и так предстояло множество раз мямлить его) на сцене второразрядных театров в Вашингтоне, Бостоне, Балтиморе или Филадельфии, в городах, где, по утверждению людей сведущих, просвещение принесло первые скудные плоды, и невежество уже не было столь удручающим, как дремучее варварство, царившее на территории, составлявшей две трети, если не более, Соединенных Штатов. Но нет, Корнелий Эразм Торндайк горел желанием двинуться прямо на восток и с помощью вдохновенных проповедей убеждал нас направить стопы наши именно в этом направлении. Он вещал:

– Нет сомнений, что там обитают души невинные, которых не коснулось тлетворное веяние цивилизации… люди простые, которых повергнет в восторженный трепет наше воплощение на сцене бессмертного искусства… в миг духовного катарсиса они зарыдают, ибо светоч совершенной поэзии великого Билла просветлит их разум, пробудив в них любовь и тягу к красоте, – тут Корнелий эффектным движением сорвал с себя шляпу, метнул в стену пустую бутылку, которую держал в другой руке, и возвысил голос. – Наконец, друзья мои, это идеальная публика для «Духа Шекспира из Стратфорда», созданная словно в ответ на наши молитвы. Ее святое предназначение увенчать нас немеркнущей славой, которую мы столь давно и заслуженно ждем.

Как самые настоящие бараны, мы поверили ему и даже рукоплескали.

Целый несчастный год мы скитались, словно горстка неприкаянных, по Богом забытым местам с названиями, от одного воспоминания о которых мои златые кудри встают дыбом: Надгробный камень – поименован так в знак особого уважения к памяти доктора Холлидея, просвещенного господина со слабым здоровьем и обширными замыслами; Бобовый Привал, Старая Погибель и Свежая Могила, Перекресток Головорезов, Пороховая Бочка, Большая Бойня, Малая Резня, Подмога… Нет сил перечислять все грязные, убогие городишки, разбросанные по диким просторам Аризоны и Новой Мексики, куда нас завела мания величия жалкого слепца Корнелия Э. Торндайка.

В этом варварском захолустье мы претерпевали неисчислимые бедствия. На нас сыпались разнообразные оскорбления, не говоря уж о более гнусных и опасных для жизни выходках, объектом которых мы стали: мы освоили танцевальные па в ритме Кольта – самого Корнелия настигла карающая длань Господа, ибо он во время одной такой пляски лишился большого пальца на левой ноге. Нас побивали камнями, угрожали линчевать, вываливали в смоле и перьях. Следует ли добавить к этому списку попытки осуществить над нами насилие, порой успешные, как, например, похищение (правда, весьма непродолжительное), совершенное бандой апачей, упившихся до умопомрачения мескалевой водки; из рук дикарей нас спас – откровенный эвфемизм, поскольку болезнь оказалась ничуть не страшнее лекарства от нее – кавалерийский взвод федеральной армии, отличавшийся исключительной жестокостью; солдаты преследовали несчастных индейцев так долго, что те успели превратиться чуть ли не в трезвенников.

Было совершенно ясно: средним американцам из дремучей глубинки театр пришелся не по вкусу; они его просто не понимали. Им стоило огромного труда уловить разницу между вымыслом и реальностью, и несуразность действия раздражала их и настраивала враждебно против, гм… выразительных средств, то есть нас, актеров.

При сложившихся обстоятельствах любой другой человек, капельку поумнее, чем ваш покорный слуга, давно сообразил бы, что пора уносить ноги как можно дальше от этого континента, но вопреки здравому смыслу мы тянули с решением и продолжали катиться вниз, пока не оказались на самом дне пропасти: роковой стала для нас суббота, а точнее – 3 мая 1879 года.

В тот день мы прибыли в нашей ярко размалеванной двухколесной повозке (Корнелий упорно отказывался ее перекрасить, хотя крикливый ядовито-розовый цвет неизменно служил источником громких перебранок, поскольку на нас обрушивались потоки издевательств и грубых шуток, едва мы въезжали в очередную деревушку) в Хот Спринтс, скотоводческий поселок в Новой Мексике, все население которого не достигало и трех сотен «жителей»… надо же как-то называть недоразвитые существа, которые следили за нашей двуколкой своими крошечными глазками. Сельцо считалось едва ли не столичным городом, насчитывая при этом не более двух десятков деревянных домов, вытянувшихся в два ряда вдоль единственной улицы. Хот Спринтс обогащался главным образом за счет бесперебойной торговли горячительными напитками. Три притона – салуны «Пивная кружка», «Стеклорез» и «Ледоруб» – взяли на себя нелегкий труд утолять ненасытную жажду ковбоев с соседних ранчо. Вот в такую адскую клоаку мы угодили, и, как назло, это случилось в субботу, когда у ковбоев выходной.

Корнелий договорился с хозяином «Пивной кружки», наименее смрадного из заведений и к тому же единственного, где имелась маленькая сцена, на которой задирали ноги три голодные шлюхи, о том, что мы сыграем спектакль в тот же вечер. В «Пивной кружке» нас гостеприимно впустили в убогое подсобное помещение и облагодетельствовали тремя кувшинчиками пива «Морская черепаха»; Корнелий получил бутылку бурбона «Гремучая змея». За вход, как обычно, плату не брали, но Джек-Пот, наверное, дважды пустил бы шляпу по кругу: в начале представления, что давало наилучшие сборы, так как невежественный сброд еще не знал, какое зрелище его ждет, и вносил определенную сумму в качестве вотума слепого доверия, а затем в конце выступления.

Для дебюта в этом городишке, где никто слыхом не слыхивал, что такое есть театр, мы выбрали трагедию «Ромео и Джульета».

Признаться, мы обращались с произведениями Шекспира без малейшего уважения к авторскому тексту. Что касается «Ромео и Джульеты», помимо значительных сокращений, мы выбросили некоторых действующих лиц, добавили пикантную сцену и еще одну дуэль.

Корнелий полагал, что пьеса о великой страсти влюбленных из Вероны, малость приукрашенная действием, будет как нельзя лучше соответствовать зачаточному уровню развития мозгов пастухов рогатого скота. Грубая ошибка.

Ваш покорный слуга исполнял роль благородного Ромео, а роль Джульеты играла моя Александрийская роза, хрупкая Констанс Шарк, моя суженая; наша безоблачная идиллия длилась с той поры, как мы покинули милые сердцу берега Англии.

Начало спектакля прошло относительно неплохо, иными словами, мы с грехом пополам декламировали стихи, сгрудившись в грязном закутке, громко именуемом сценой. Немного мешала только непрерывная стрельба в потолок, а еще иногда нас забрасывали объедками. Наконец, мы добрались до третьего акта – совершенно неоправданное, с точки зрения логики, разделение, но, как я уже упоминал, драматургический гений Корнелия превратил некогда стройную композицию пьесы в нечто громоздкое и бесформенное… Итак, в первой сцене третьего акта Тибальд и Меркуцио сходились в поединке на шпагах.

Пожалуй, нам просто не повезло, что в тот злосчастный вечер роковым образом совпали два важных обстоятельства. Во-первых, в том заведении отсутствовали представительницы прекрасного пола. Кроме Констанс, которую я оплакиваю и поныне, в притоне не было ни одной женщины: зачуханные танцовщицы с выгодой использовали тот промежуток времени, пока длилось представление, обслуживая клиентов в каморках на втором этаже. Основная часть публики состояла приблизительно из трех десятков негодяев, относившихся ко всему на свете с тупым равнодушием. Во-вторых, некстати оказался визит семерки подвыпивших ковбоев с ранчо Пахарито.

Буйные молодчики явились, накачавшись до бровей спиртным, одержимые желанием повеселиться на всю катушку, и сверх того, у каждого на поясе болталось по револьверу. Они приняли фехтование Тибальда и Меркуцио – их играли безвременно почившие Тобби Пропащий и Уилбур Секач – за настоящую дуэль и моментально разделились на два лагеря, побившись об заклад на участь того или иного соперника. Смертельный удар, который Тобби-Тибальд нанес, слегка кольнув острием шпаги в подбитый тряпками камзол Уилбура-Меркуцио явно показался совершенно неубедительным тем, кто ставил на второго бойца, и разгорелась ссора. За криками и бранью последовали толчки, удары, полетели бутылки, а затем началась жаркая перестрелка, наполнившая салун дымом и ставшая причиной страшной сумятицы и горестных утрат.

Тибальд и Меркуцио неосмотрительно спустились со сцены, дабы попытаться объяснить, что все это лишь вымышленный мир поэтической фантазии, и первыми схватили свинец. Два ковбоя с ранчо Пахарито полегли, подставившись под огонь своих же товарищей, еще трое или четверо батраков получили ранения различной тяжести, и… Эта ужасная картина встает перед глазами, словно наяву, и я не в силах удержать горючих слез: Констанс, нежный цветок Сохо, была убита выстрелом в голову, пуля попала точно между ее дивных глаз цвета волн темно-синего Северного моря… У меня не было времени ни оплакать возлюбленную, ни даже прижать к груди ее безжизненную головку. Двое из тех жестоких убийц воспользовались царившей в салуне суматохой и, одержимые похотью, разгоряченные воспламеняющей смесью алкоголя и насилия, мигом подхватили вашего покорного слугу и понесли. Словно волки, поразбойничавшие в овчарне, они вытащили меня из «Пивной кружки» и швырнули с прискорбной небрежностью поперек спины рыжей лошади, которая тотчас сорвалась с места в карьер, повинуясь всаднику – одному из тех сомнительных типов. Прежде чем пришпорить скакуна, грубый ковбой рукой, которой не держал повод, потрепал меня за яйца, а зачем, – из эротических или враждебных побуждений – я не берусь судить.