Клаудио Магрис - Вслепую Страница 10

Отец повстречал мою мать в Куинсленде, когда работал с сахарным тростником, а поженились они в Сиднее. Ради моей матери отец и отправился в Тасманию, где она родилась и выросла и где, в свой черед, на свет появился я в 1910 году. Поверьте мне, доктор, не стоит настаивать на том, что это ложь. Как раз-таки я имел счастье наткнуться там на собственную автобиографию, написанную в своё время для альманаха Земли Ван Димена в Хобарт Тауне. Получилась несколько субъективная вещь, краткая, сжатая, столько лакун и белых пятен… Но я был ограничен в объеме, — что правда, то правда. Впрочем, если бы мне пришлось конкурировать с моими биографами и поведать обо всем, что со мной приключилось, я бы первым напрочь потерял голову. Это было бы ровно что зажечь свечу посреди пороховых бочек. Гигантский взрыв и корабль взлетает на воздух…

5

Ах да, детство. Вы хотите, чтобы я поведал Вам о детстве, отрочестве — конечно, доктор, Вы хотите копнуть поглубже и выявить причину всего. Думаю, Вам не на что жаловаться: глубже, чем то, что я рассказал, быть просто не может. Давайте пойдём дальше, дальше назад, к зиготе, успешно вживлённому диплоиду, вернее, к неудачно вживлённому, но это уже другая проблема, и я знаю, что Вас она не интересует. Чужое счастье не интересно никому. В любом случае, диплоид был вживлён ради жизни и выживания, вопреки всем бывшим и существующим концлагерям планеты. Я уже знаю, что Вы собираетесь мне сказать, у Вас это на лице написано, а ещё на нем читается неуверенность, но помните: одно из первых правил психотерапии — не перебивать пациента. Обо всём этом узнали позже; тогда, когда родился я, не могла родиться никакая Долли, — я всё выдумал. Учёные придумали. Вы все одинаковые, завистливые, жаждущие быть впереди планеты всей в открытии чего-либо. Однако это лишь не более чем грубая уверенность, напоминающая о том, кто стоял у истоков. А ведь тот гениальный незнакомец, эмигрировавший в Австралию, также переселенец, знал обо всём раньше прочих, уже тогда он смог сделать бессмертными всех нас: и овец, и людей, и диплоидов; уже тогда он предал меня вечности. Я-то полагаю, что у моих родителей не могло быть детей, но он хотел, как лучше…

О смерть, где же твоя карающая десница? Крест поборол её? Это правильно, что именно крест, — и неважно, какой, — одолевает смерть; он побеждает и нас: возрождает к жизни погибших, будто в таверну, на заляпанных столах которой едва уснули утомлённые плаванием моряки, врываются отряды вербовщиков, алкающие новобранцев для флота Его Величества, они трясут всех, грубо будят и насильно заставляют встать и отправиться на корабли. Со мной так произошло в Саутгемптоне: вновь канаты, мостик, маневрирование, бури и пушечные канонады. Зачем будить спящих? Я был бы так счастлив, если бы меня оставили покоиться с миром, на меня наводит ужас уже сама идея пробуждения одновременно со всеми остальными людьми в тот самый день, последний, день Страшного Суда, счастливый, казалось бы, но обращающийся в противоположность, несущий беды, злополучный первый день, начало вечности, начало концлагерей. Несть им числа и не будет им конца.

6

Итак, детство, детство, я понял: это написано вот тут — достаточно прочесть. В том крыле королевского дворца в датском Кристиансборге пусто и бесшумно, тишину нарушает лишь непрерывное тиканье часов у входа в кабинет моего отца и мягкий, глухой голос Магистра Писториуса, который преподает нам с братом. В дни заседаний Верховного суда по коридорам вышагивают судьи в алых мантиях, предшествуемые гвардией. В коридорах темно, и только сквозь щели в ставнях иногда просачиваются солнечные лучи и поблёскивают алебарды: внезапно, точно молнии в ночи, они изгибаются и гаснут в сумерках. Точно так же возникают и исчезают по клику мыши окошки в моём компьютере: я навожу на них курсор с целью вновь попасть во дворец, где прошло моё детство. Передняя, за ней следует судебный зал, створки двери закрываются за молчаливым кортежем. Сам комендант концлагеря в кругу своих адъютантов проходит между нашими рядами, мы же стоим, словно безмолвные стены, высокие до небес; они отделяют нас от мира, а мы — мёртвые камни, из которых эти стены сложены. В Дахау и Голом Отоке, на открытом воздухе было во стократ темнее, чем в королевских покоях. Джилас и Кардель тоже продефилировали между нашими шеренгами, когда посещали Гулаг, подобно судьям в красных тогах. Одеяние любого трибунала имеет кровавый оттенок. Но всё это было позже: много лет прошло с тех пор, как завершилось мое детство.

Красный цвет платежом красен. У дяди Альбести, председателя Верховного суда, была самая красивая и самая алая мантия; он поплатился смертью за то, что в присутствии короля не счёл возможным выйти из-за стола, чтобы помочиться. Он долго терпел острейшие приступы боли в низу живота до тех пор, пока не лопнул его мочевой пузырь: дядя упал в вонючую лужу испражнений, замарав и осквернив, таким образом, пурпур своих одежд. Так и красный, пропитанный нашей и вражеской кровью, флаг, что мы гордо вздымали ввысь, окунулся однажды в яму рвоты.

Детство. Темнота, тишина, Писториус со своими уроками риторики: удивление крестьянина, узревшего вдали первый корабль, наполненный грузом «Арго», готовый бросить вызов бушующему морю, ревущий от нанесенной раны монстр, всплывший из бездонных впадин пучины морской, взрывает воду фонтанами крови, огромная птица, ставшая добычей не менее громадной рыбины, птица вырывается, машет своими белыми крыльями, но не может освободиться, взмыть ввысь, и тащит хищника за собой, гонимые ветром облака, пенистый гребень волны, гнев Господа…

Как здорово слушать Писториуса в той сумеречной комнате, озаряемой вечерним солнцем в пламени заката; он учит описывать корабли и кораблекрушения. Стены увешаны портретами людей в чёрном, у каждого поднят воротник, их головы наклонены и, кажется, что они всего лишь приставлены к телам, покоясь, точно на блюде. Сколько отрубленных голов возвращалось подобным образом на место, только бы не бросаться в глаза. Воротники скрывают кровавые подтёки на месте среза, все шито-крыто, никто ничего не заметит. По заключению комиссии Красного креста, в Дахау были соблюдены практически все нормы содержания заключённых. Да и делегация Социалистической Партии Франции — шестнадцать блестящих персон, из них четырнадцать парламентариев, — приглашённая ЦК Компартии Югославии прибыть с визитом на Голый Оток, также не обнаружила ничего предосудительного, лишь отмытые по случаю их приезда бараки, начищенные до блеска производственные помещения и тщательно отобранных заключенных. Всё оказалось в рамках правил и норм. Прогоны сквозь строй, застенки, одиночки, — все было рядом, в двух шагах, невидимое, а значит, и несуществующее вовсе, и вернулось к обычной работе пару часов спустя. Французские товарищи вернулись домой довольные увиденным и готовые к борьбе за правое дело.

Запах крови силён, но дезодоранты его перебивают, даже если льется она рекой, бурля. Небезызвестный Марко, министр внутренних дел Ранкович побывал на острове с инспекцией и действительно наблюдал это, чего уж лицемерить: в крови-то он разбирался. Он сказал: «Сукины дети, что же мы сделали с этими товарищами…». По-своему он был взволнован и тронут тем, что предстало его взору: в каком состоянии пребывали люди, которые сражались бок о бок с ним против немцев, в лесах и чащобах. Да и то, что он видел, — мелочи, капля из обильного потока пролитой крови. Он позволил убедить себя в том, что положение заключенных будет непременно улучшено, и отбыл восвояси, оставив всё как было. Наверное, люди, привыкшие проливать кровь свою и других, рано или поздно просто перестают её замечать, как мы не обращаем внимания на воздух, которым дышим.

Кто знает, быть может, здесь тоже… В Орлеке был один мясник; ходили слухи, что он, по возвращении с работы, ложился с женой в постель, даже не помыв руки, весь запачканный с головы до ног, а изгвазданный фартук он снимал только потому, что для занятий любовью нужно поневоле снимать одежду, будь она грязная или чистая.

Детство. Да уж, тогда красными были только мантии судей — слишком мало, чтобы раскрасить им весь мир. От рассказов Писториуса, одетого по старинке в тёмный камзол широкого покроя с мягким мехом воротника под запущенной бородой, от его декламаций звучных строф и комментариев к описаниям кораблекрушений захватывало дух. Ещё прекраснее было слушать сказания моряков, пришвартовавшихся в порту Нюхавн неподалёку от дворца. В их рассказах корабли никогда не шли ко дну, а только легко колыхались на поверхности моря, ветер лишь изредка гудел среди корабельных мачт. Здесь же упоминались и парусники сгинувшие, так и не вернувшиеся из дальних странствий. Как было интересно бегать вдоль берегов, запрыгивать на мостики, забираться на мачты и вглядываться в окружающий мир, пока кто-то тебя не сгонит! Там, наверху, в лучах и ветре, ты чувствуешь себя совсем маленькой рыбкой, которую вот-вот заглотит клювом чайка, но тебя это вовсе не пугает.