Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье Страница 10

— Фу! — закричал м-р Конэйр. — Как можно говорить такие вещи!

— Тебя угощают, — сказал Джордж. — Портвейном.

Тереза прошла за стойку.

— Когда я подумаю, что это означает! — сказал м-р Конэйр. — Разорванная плоть! Милая дырочка в клочья! Вопли! Кровь! Слизь! Послед! — Он закрыл ладонями глаза. — Послед! — простонал он.

— Всех благ, — сказала Тереза.

— Пейте, пейте, — сказал м-р Конэйр, — не обращайте на меня внимания. Какая мерзость! Какая мерзость!

Он отнял руки и увидел, что они улыбаются ему, словно ребенку.

— Простите меня, — сказал он. — Когда я думаю о женщинах, я думаю о девах, я ничего не могу с этим поделать. У них волосы растут только там, где надо, они не писают и не какают.

— Об этом не стоит, — сказал Джордж.

— Я принял вас за деву, — сказал м-р Конэйр, — клянусь вам, я не из лести. Чуть полноватую, миленькую и пухленькую, изобилие упругостей, такая грудь — одна на тысячу, попка — одна на миллион, бедра… — Тут он прервался. Нехорошо, — сказал он, застыв.

Тереза вернулась к своей работе.

— Теперь я перехожу к предмету своего визита, — сказал м-р Конэйр. — Не знаком ли вам случайно человек по фамилии Камье?

— Нет, — сказал Джордж.

— Странно, — сказал м-р Конэйр, — учитывая, что я должен был встретиться с ним здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Вот его карточка.

Джордж прочитал:

Ф. К. Камье.

Частный сыщик.

Воплощенное благоразумие

   — В первый раз слышу, — сказал Джордж.

— Маленький и толстый, — сказал м-р Конэйр, — красное лицо, редкие волосы, четыре подбородка, выпирающее пузо, кривые ноги, глазки поросячьи, бусинками.

— Наверху есть двое, — сказал Джордж, — проводил их туда недавно.

— А второй что собой представляет? — сказал м-р Конэйр.

— Длинный костлявый шланг с бородой, — сказал Джордж, — едва держится на ногах, выражение лица злобное.

— Это он, — закричал м-р Конэйр, — это они. Дуй сейчас же наверх и передай ему кое-что. Скажи, м-р Конэйр ждет в баре. Конэйр.

— Распорядились не беспокоить, — сказал Джордж. — Да они меня на части разорвут, я вам говорю.

— Слушай, — сказал м-р Конэйр.

Джордж послушал.

— Ну, я же не отказываюсь попытаться, — сказал он.

Он ушел и через минуту вернулся.

— Они храпят, — сказал он.

— Разбуди, — сказал м-р Конэйр.

— Бутылка пуста, — сказал Джордж, — а они там.

— Какая бутылка? — сказал м— р Конэйр.

— Заказали бутылку солодового в номер, — сказал Джордж.

— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.

— Они там растянулись бок о бок, на полу и в одежде, — сказал Джордж. — Храпят и держатся за руки.

— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.

IV

Поле простиралось перед ними. На нем ничего не росло — то есть, ничего полезного для человека. Какой интерес оно могло представлять для животных, тоже с первого взгляда не было очевидно. Птицы могли бы отыскать здесь случайного червяка. Беспорядочный простор ограничивала тошнотворная живая изгородь из старых пней и ежевичных кустов, на которых, возможно, появлялось несколько ежевичных ягод в ежевичный сезон. Чертополох и крапива — на крайний случай сносный корм для скота — боролись за почву с гадостной голубой травой[29]. За изгородью были другие поля, схожего вида, ограниченные не менее схожими изгородями. Как перебирались с поля на поле? Через изгороди, наверное. Козел, со связанными задними ногами, передними стоя на пне, капризно тыкался мордой в ежевичник в поисках колючек понежнее. Он то и дело раздраженно оглядывался, совершал несколько сердитых шагов, замирал — а затем, возможно, чуть подскакивает, вертикально вверх, прежде чем вернуться к изгороди. Обойдет ли он таким образом все поле? Или быстрее устанет?

Кто-нибудь когда-нибудь додумается. И тогда придут строители. Или священник со своей брызгалкой, и возникнет еще одно кладбище. Когда возобновится процветание.

Камье изучал свой блокнот. Он отрывал, по прочтении, маленькие листы, комкал их и выбрасывал.

— Он наблюдает за мной, — сказал он, — безмолвно. — Он вытащил из кармана большой конверт, достал из него и выбросил следующие предметы: пуговицы, два клока волос не то с головы, не то с тела, вышитый носовой платок, какое-то количество шнурков (его личных, особенных), одну зубную щетку, странный кусок резины, одну подвязку, образцы материи. Конверт, когда опустошил, он выбросил тоже. — Я мог бы с тем же успехом ковырять в носу, — сказал он, — ему наплевать. — Он поднялся, побуждаемый угрызениями совести, делавшими ему честь, и подобрал скомканные листы — те, по крайней мере, которые легкий утренний бриз не сдул и не упрятал в неровности почвы или в заросли чертополоха. Листы, таким образом возвращенные, он изорвал и выбросил. — Вот, — сказал он, — теперь мне легче. Он обернулся к Мерсье. — Ты не на мокрой траве сидишь, я надеюсь, — сказал он.

— Я сижу на своей половине нашего плаща, — сказал Мерсье, — ему клевер не страшен.

— Слишком рано развиднелось, — сказал Камье. — Плохой знак.

— Как там дела с погодой, — сказал Мерсье, — раз уж ты о ней упомянул?

— Посмотри сам, — сказал Камье.

— Я бы предпочел, чтобы ты мне рассказал, — сказал Мерсье.

— Бледное кровоточащее пятно, — сказал Камье, — появилось на востоке. Предположительно солнце. К счастью, его закрывают то и дело оставшиеся клочья тьмы, несущиеся прямо у него под носом с запада. Холодно, но дождя еще нет.

— Сядь, — сказал Мерсье. — Я знаю, у тебя натура не такая зыбкая, как моя, но воспользуйся, как и я, насыпью. Не переутомляйся, Камье, хорошеньким кровожадным дураком я буду выглядеть, если ты схватишь воспаление легких.

Камье сел.

— Прижимайся крепче, — сказал Мерсье, — устраивайся поуютнее и грейся. Теперь смотри, оберни вот так ноги, чуть— чуть. Вот. Нам бы еще яйцо вкрутую и бутылку шипучки.

— Я чувствую, как сырость заползает мне в задницу, — сказал Камье.

— Лишь бы не оттуда выползала, — сказал Мерсье.

— Я опасаюсь за свою кисту, — сказал Камье.

— Чего тебе не хватает, — сказал Мерсье, — так это чувства меры.

— Не вижу связи, — сказал Камье.

— Вот именно, — сказал Мерсье, — ты вечно не видишь связи. Когда опасаешься за кисту — подумай о фистуле. А если дрожишь за фистулу — прими во внимание шанкр. Этот метод равно остается в силе и для того, что называют счастьем. Возьмем, к примеру, кого— то, совершенно избавленного от боли, начисто, и тело, и другое ярмо. К чему, для разнообразия, он может обратиться? Нет ничего проще. К мыслям об уничтожении. Таким образом, при любом стечении обстоятельств природа предлагает нам улыбаться, если не хохотать. А теперь давай хладнокровно взглянем вещам в лицо.

Помолчав немного, Камье начал хохотать. Мерсье в свой черед тоже уже попрыскивал. Потом они долго хохотали вместе, придерживая друг друга за плечи, чтобы не опрокинуться.

— Какое невинное развлечение, — сказал, наконец, Камье.

— Вот теперь ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Мерсье.

Прежде чем куда-нибудь двигаться, они расспросили друг друга насчет самочувствия и поговорили об этом. Затем Мерсье сказал:

— Что именно мы решили? Я помню, мы пришли к соглашению, как у нас в конце концов всегда бывает, но забыл относительно чего. Но ты-то обязан знать, ведь это твой план, разве нет, мы воплощаем в действие.

— От меня тоже, — сказал Камье, — ускользают некоторые подробности и тонкости аргументации, так что если у меня и есть немного света, чтобы его пролить, то скорее на то, что мы собираемся делать, или, скорее же, на то, что мы собираемся попытаться сделать, нежели на то, почему мы собираемся попытаться и сделать это.

— Я готов попытаться сделать все что угодно, — сказал Мерсье, — лишь бы знать что.

— Ну, — сказал Камье, — идея была возвращаться неспеша в город и оставаться там, сколько будет необходимо.

— Необходимо для чего? — сказал Мерсье.

— Для того, чтобы вернуть наши вещи, — сказал Камье, — или чтобы поставить на них крест.

— Должно быть, они и впрямь были полны тонкостей, — сказал Мерсье, — рассуждения, которые к такому привели.

Казалось бы, нам казалось, — сказал Камье, — хотя я не мог бы в этом поклясться, но что касается сака, то суть дела в том, что он содержит в себе или содержал определенные предметы, обойтись без которых мы не можем.

— Но мы проверили все его содержимое, — сказал Мерсье, — и все без исключения нашли лишним.

— Правда, — сказал Камье, — и наша концепция относительно того, что является лишним, вряд ли могла за один день измениться. Откуда же тогда наше беспокойство?

— Ну, откуда? — сказал Мерсье.