Михаил Попов - Ларочка Страница 10

— Я бы ушел, но куда я со всем этим? — Махнул Перков в сторону книжной полки с таким видом, будто он герцог выселяемый из замка со всеми мебелями.

Коньяк солидно наливался в бокалы, как будто понимал, сколько в нем заключено роскоши человеческого общения. Ларисе хотелось пить, и она думала о коньяке только как о напитке.

— Что обидно, это ведь не в первый раз. По тем же причинам я должен был уехать из Ошмян. Родной город словно выплюнул меня. Теперь снова на улицу. В ночь, в метель, вот как он. — Перков ткнул пальцем в фотографию кудлатого мужика с высоченным лбом и бантом на шее. Лариса из поэтов могла узнать по внешности только Есенина и Пушкина, поэтому промолчала. Хозяин купе поднял бокал, поправил цветок в вазочке, что стояла на подоконнике (Ларису очень тронул тот факт: зима, общага и тюрьпан!) и предложил:

— Выпьем!

Обожгло небо. Жажда только усилилась.

— Тебя как зовут–то!

— Ларочка. — Сказала гостья неожиданно жалобным голосом. Имя прозвучало не только испугано по тону, но и игриво по форме, и сварочный поэт отчетливо ощутил, что с этого момента, он не атакуемая непонятной силой сторона, но, наоборот, фигура могущая атаковать, да и, наверняка с большими шансами на успех.

Сварщик быстро налил себе еще граммов восемьдесят, выпил не чокаясь, привстав, ткнул пальцем в выключатель. И начал быстро расстегивать рубашку, которую перед этим так тщательно застегивал.

По правилам хорошего литературного тона здесь следовало бы опустить занавес, ибо дальше, как ни крути, ничего кроме более менее банальной физиологии ждать не приходится.

Но только не в истории с Ларисой.

Спустя несколько минут, после совершенных стандартных усилий, пыхтений и тому подобного, обескураженный и вспотевший сварщик сел на кровати. Лариса лежала тихо, горизонтально, силясь понять — это все, или проведены лишь подготовительные работы?

— Я закурю? — Спросил поэт, и она уловила в его тоне нотки смятения. Если бы все было нормально, он бы не стал просить разрешения. Спрашивая себя, достаточно ли она сделала, для того, чтобы ее нельзя было в чем–то упрекнуть, она честно отвечала себе — все! Так в чем же дело?

— Послушай, ты ведь студентка?

— Я член студкома. — Сказала Лариса, и тут же пожалела об этом, вспомнив к какому результату привело это заявление в кабинете бывшего партизана.

Сварщик интересовался, конечно, не ее статусом, а ее возрастом.

— Такое впечатление, что ты еще… послушай, надо предупреждать! Ладно, я еще немного тресну…

Вторая попытка принесла тот же неудовлетворительный результат. В состоянии близком к панике, поэт начал одеваться.

— Ты лежи, лежи, я пока покурю.

Когда он выскочил из «купе» Лариса попыталась разобраться в том, что произошло. Она была достаточно нормальным человеком, чтобы не впасть во внезапную ненависть к своей девственности, но, вместе с тем, не могла не признать, что своей преувеличенной для столь зрелого возраста физической полноценностью нанесла болезненный укол в самолюбие человека, которому ей хотелось бы делать только хорошее и полезное. В самолюбие, которое и так принимает от мира одни только болезненные удары, несправедливости и насмешки.

Встать, одеться и уйти?!

Нет, невозможно!

Ей мешала русская литература. За все школьные годы Лариса усвоила из классики две цитаты, но зато насмерть. «Кто там в малиновом берете», что трактовалось ею, как «одевайся всегда очень хорошо, даже, если угодно, вызывающе», и " я другому отдана, и буду век ему верна». «Другому», значит не себе, а кому–то, в данный момент неудачнику поэту. А «век ему верна», означало, что буду тут лежать голая и нелепая пусть даже до следующего утра, пока не будет сделано все так, как надо!

Прошло с полчаса. За это время можно было выкурить полпачки сигарет.

Страшно хотелось пить.

Однако, надо было хотя бы в самых общих чертах разведать, что это такое — потеря девственности. Мать, родная мамочка работает как никак в госпитале, пусть там, в основном, вояки, но должна же она знать хотя бы не как сестра–хозяйка, а как женщина, что это такое… Чертов характер, отсутствие близких подружек, иногда оборачивается неприятной стороной. Вообще–то, рассуждала, Лариса, из самых общих соображений надо было быть готовой ко всему. Она вдруг вспомнила рассказ матери, о том, как та рожала ее, Ларочку. «Сутки на столе», ужас, а, в конце концов, — кесарево сечение.

Строго говоря, почему это первый постельный опыт, должен быть намного легче, чем первые роды?!

Кесарево сечение! До Ларисы вдруг дошло, что это за медицинское мероприятие, и она облилась потом, несмотря на всю свою жажду.

Может быть, все же удрать?

Но тут же вспомнилось, что раньше крестьянки рожали прямо в бороне, или борозде, все равно. Можно себе представить, с какой легкостью у них происходило обретение женственности.

Нет, жажда становилась невыносимой.

Лариса дотянулась до вазочки с тюльпаном, и отпила из нее слежавшейся, пластмассовой по вкусу воды. Цветок оказался искусственным.

Это почему–то обидело!

А он все не идет!

Вообще, чем он там занимается?!

Уйти?!

Нет, отдалась, так отдалась!

Сварщик шнырял по общежитию в поисках разных странных предметов. Длинная бутылочка для детского питания, обрезок ручки от швабры, эбонитовая палка, пробирка, пестик от медной ступки. Выпросил у соседа из соседней комнаты маленький детский рюкзак, куда сложил добычу.

Вошел в темную комнату, и застал свою гостью одетой, сидящей на стуле на фоне голого заснеженного окна. Несколько секунд они молчали. Сварщик положил маленькую жалкую свою торбу на кровать, не выпуская из руки, там что–то грюкнуло–звякнуло.

— Что это, закуска?

Сварщик совсем растерялся. Он был готов только к двум вариантам развития событий. Объект лежит готовый ко всему под одеялом, желательно с зажмуренными глазами. Или, объект исчез, не вынеся пытки бесконечным перекуром. Не зная, что сказать, он задал глупый вопрос.

— Ты встала?

— Да. — Ответила Лариса и решительно встала со стула, игриво пробежав пальцами по клавиатуре «ундервуда». — Помоги мне одеться.

Не выпуская из левой руки своего рюкзака, в котором была собрана на этот момент вся скорбь мира, он другой рукой схватил за ворот дубленки гостьи и начал ритуал ухаживания за дамой, превратившийся в какую–то медвежью пляску.

Лариса вытерпела и эту неожиданную неловкость, она гармонировала с общим обликом этого житейского оболтуса, и категорически застегнувшись, сказала.

— Не волнуйся, тебя никто отсюда не выселит. А если выселят, жить можно и у нас. — Сказала она безапелляционным тоном. — И не надо меня провожать.

Он и не хотел ее провожать. Положил рюкзак в тумбочку, выпил вслед ушедшей деве полфужера коньку. Чувствовал, что начинаются какие–то новые времена, и не мог понять, рад ли он этому.

10

Обнаружив пропажу «Ахтамара» капитан Козлов все понял. И встретил дочь вопросом.

— Кто он?

Чувствуя по тону вопроса, что он не будет доволен никаким ответом, Лариса ничего не стала объяснять. Просто проследовала в свою комнату. Отца она любила и не боялась. Относилась к нему лучше, чем к какому бы то ни было другому мужчине, но слишком точно знала схему его устройства: попыхтит, и смириться.

Не сегодня, так послезавтра.

Утром она оставила на видном месте свою зачетку — она отливала пятерочным сиянием, а рядом лежал в красиво упакованный галстук, с открыткой, пояснявшей — «С первой повышенной».

Не дожидаясь реакции отца, которую она и так отлично себе представляла, Лариса уехала скандалить к директору общежития. Заготовила превосходную речь, даже две речи, первая модификация — от имени комсомольской фурии, другая — от царевны Несмеяны. Слезы тоже форма демагогии, она это знала, хотя и не любила применять этот прием. Она была уверена, что никакой в мире директор не сможет объяснить ей, на каком основании он станет выгонять на мороз гения с пишущей и антикварной машинкой. Пусть даже этот гений давным давно ничего не варит для комбината, и платить за проживание отказывается. Для полноты победы, которую она собиралась одержать, она решила объявить этому держиморде, что он должен будет также смириться с тем, что утлый пенал в общежитских пенатах будет посещаем ею, отличницей, комсомолкой, активисткой Ларисой Коневой в любое время по ее усмотрению, и пусть только кто–нибудь заикнется насчет советской морали в этой связи.

Директор обитал на первом этаже в небольшом аппендиксе, где на стенах висели феерически лживые графики, по прошлогоднему покосившаяся стенгазета, а на стульях сидело человек шесть изможденных неизвестностью жильцов. Лариса прошла мимо них как бригантина мимо лежбища дохнущих котиков, даже не отвечая на жалобный рев этих бытовых животных.