Виктория Трелина - Жила-была девочка: Повесть о детстве прошедшем в СССР Страница 10

Хотя, лучше бы на меня смотрел дедушка Ленин, чем эта странная длинноволосая тётя с каким-то лысым и фальшиво-добрым лицом. Она висит прямо над моим креслом. Я боюсь её со дня нашего переезда. И перед тем как заснуть несколько раз поднимаю голову, проверяя в том ли положении, что и обычно, находятся её руки. Мне всегда кажется, что эта Мона Лиза, как называет её мама, живая, и полноправно живёт с нами на нашей территории. В какой бы дальний угол комнаты я не пряталась от её взгляда, она постоянно следит за мной. С этим очень тяжело жить, но невозможно ничего поделать. Поэтому, когда мамы нет, я стараюсь затыкать Моне глаза канцелярскими кнопками. Но оттого, что вместо зрачков у неё теперь дырочки, взгляд странной женщины не изменился. Вот и сейчас, сидя под столом, я по привычке бросаю мимолётный взгляд на портрет. И, о, ужас! Мона Лиза подмигивает мне дырявым глазом.

Я подхватываюсь, ударившись головой о крышку стола и стремглав бегу в комнату к соседям. Вечная соня – Римка спит, укрыв ноги красным стёганым одеялом без пододеяльника. Я залезаю к ней под одеяло.

– Ты чего? – Римка испуганно открывает глаза.

В комнату входит удивлённый Славка.

Весь оставшийся день мы втроём сидим на Римкином диване и слушаем страшилки про чёрную руку, душившую детей, про шаровую молнию, которая залетает в комнату во время дождя, про то, как, выключив свет в умывальнике, с помощью зубной пасты и зеркала можно вызвать дух пиковой дамы. Я не представляю, как после всего этого буду засыпать сегодня вечером. Римка делает страшное лицо и явно издевается над нами. Поняв это, я зажимаю уши руками и ору: «Я тебя не слушаю, посолю и скушаю». Славка, как самый смелый, периодически ходит в мою комнату за необходимыми вещами: за металлическим конструктором, за кубиком-рубиком. Каждый раз я дрожащим голосом спрашиваю у друга:

– Ну что она там?

– Сидит, – отвечает он со вздохом, снимая клетчатые тапочки.

Игра в больницу

Ветрянкой мы не отделались. На наш этаж залетел какой-то простудный вирус. И мы, ещё не успев отмыть с себя зелёнку, все как один, включая малолетнюю Оксанку, стали хрипеть и кашлять. К тому же у Римки заболело ухо. Она ходит в туалет в платке с подложенной к уху ватой, и распространяет за собой едкий запах лекарств. В руке она носит чёртика, сплетённого из капельницы. Я не знаю, что такое капельница, но таких прозрачных чёртиков и рыбок имеют дома все, кто хоть раз серьёзно болел. Я тоже хочу такого, но лежать в больнице не очень желаю, а подарить мне такую игрушку никто не хочет. Я слежу за Римкой из своей комнаты, в щёлочку приоткрытой двери. Подруга идёт с важным видом, будто у неё не больное ухо, а ранение, полученное на войне за Родину. Наши родительницы взяли больничные, теперь они целыми днями дома, и не пускают нас друг к другу. А чем ещё заниматься дома в тесной городской комнате, я не знаю. Здесь у меня даже не рисуется. Потому что, у меня нет своего большого стола с белой скатертью, как в деревне. И фломастеров всего пять штук, а альбом мама никогда не покупает. Вместо него даёт мне узкие желтоватые картонки с мелкими цифрами сзади. «Рисуй на перфокартах, – говорит она, – Какая тебе разница?» А мне очень большая разница, но я не могу объяснить этого маме. Мне очень скучно, я в четвёртый раз прошу поставить мне пластинку «Денискины рассказы». Маму это злит и мешает смотреть «В мире животных». Я с сожалением кладу пластинку на место и заматываю пупсику Олесе голову платком. У неё болит ухо. Я беру настоящий стеклянный шприц без иголки с циферками на боку, набираю из баночки

воду, смешанную с краской, и делаю пупсу укол в ухо, вода стекает мне на руки, я кладу Олесе на голову кусочек ваты, заматываю платком-лоскутком. Вата промокает и по платку расплывается грязно серое пятно. Олеся выглядит больной и жалкой. Этот шприц я нашла во дворе. Им когда-то делали настоящие уколы. А потом мы с Римкой и Славкой, закрывшись в большом коридоре и выключив свет, делали друг другу этим шприцом уколы через колготки. В дверь ломилась противная Оксанка и ревела, что мы не пускаем её в игру. А потом нас отругала тётя Люда – Оксанкина мама, которая из-за нас не могла пройти в кладовку за компотом. Я мечтаю найти шприц-пистолет, похожий на тот, из которого нас делали прививки в садике. Удивительная штука. Помню своё ощущение, когда нас на тихом часе в трусах и майках выстроили в ряд, и пришла медсестра с таким чудо-шприцом. Никто не закричал, но я знаю, что все были уверены, что нам сейчас что-нибудь отстрелят. Я слышу, как за стеной стонет Римка, наверное, ей тоже делают укол. Днём Мама принесла из аптеки две пачки белых аскорбинок, завёрнутых по нескольку штук в бумажку, как конфетки. Дала мне одну таблетку. Я хочу ещё, но детям дают по одной в день. Я открываю холодильник и вижу вкусные витаминки сбоку на дверце. Стою и размышляю, заметит ли мама, если я возьму ещё одну. Я уже так делала, когда незадолго до восьмого марта случайно обнаружила в холодильнике за кастрюлями бумажный пакет конфет в синих, с медвежатами, обёртках. Мама не замечала, как я вытаскиваю их по одной или по две штучки. Когда я поняла, что могу не удержаться и съесть всё, а мама, скорее всего, о конфетах просто забыла, я спросила её, будто бы невзначай:

– А что это за конфеты у нас в холодильнике?

И она ответила, что это тётины Ленины конфеты. Я удивилась, что делают конфеты Славкиной мамы в нашем холодильнике, но таскать чужое совесть мне не позволила. А на восьмое марта мы с мамой за день вдвоём съели все оставшиеся «тётины Ленины» конфеты. Тогда я поняла, что взрослые тоже обманывают.

Вечером мама поставила мне банки на спину, и я долго-предолго лежу на животе, обмениваясь взглядом с Моной Лизой. Справа от меня за стеной, чтобы не стать двоечницей во время болезни, Римка громко и с плачем учит алфавит. Слева надрывно ревёт Оксанка. Когда же это мучение закончится? Я так хочу поиграть в коридоре, повыжигать человечков Славкиным выжигателем, наделать мыльных пузырей в умывальнике, и попускать их с балкона. А мама, вместо этого, засыпает горчицы в связанные Нянькой носки, и надевает мне на ноги. А потом несёт мне горячее молоко с мёдом. Я терпеть не могу городское горячее молоко. Я представляю его вкус и чувствую, что меня сейчас вырвет. Я плачу и говорю об этом маме. По обе стороны от меня в один голос ревут мои друзья. Видимо их тоже усердно лечат. Мама не верит, что меня тошнит от молока, и раздражённо заставляет пить его. Я пью, захлёбываясь тошнотворным запахом и слезами. Хочу в деревню!

Мне теперь не до игрушек…

Маринка стащила у себя из кухни спички. Мы жжём их в терновых кустах. Я очень боюсь, что узнает дедушка. Он тогда расстроится, потому что только недавно мы с ним читали рассказ о девочке, которая, играя с огнём, подожгла дом, и потом долго беседовали на тему «Спички детям не игрушка». Я боюсь, но ничего изменить не могу – не хочу, чтобы подруга заметила мою трусость. А, если уж совсем честно, жечь спички – весьма увлекательно. Да и вряд ли в этих зарослях кто-нибудь нас найдёт. Это место, поросшее полынью и кожушками, знаем только мы с Маринкой. Мы бегаем сюда во время игры в прятки, или чтобы покакать под лопух. Главное не дотрагиваться руками до жёлтых цветков – куриной слепоты, потому что, если потом такой рукой потереть глаза, сразу ослепнешь. Правда, я никогда не слышала, чтобы кто-то из знакомых стал незрячим по вине цветочков, но Маринка знает много таких случаев. Маринка старше меня на два месяца, и поэтому я ей всегда верю и делаю то, что она скажет. Она часто повторяет, что «старших нужно уважать», а бабушка утверждает, что Маринка села мне на шею. Я, как могу, заступаюсь за подругу, потому что она мне нравится. У неё над голубыми глазами светлая чёлка до бровей, а ногти накрашены розовым лаком. Это красит двоюродная сестра Анька. У меня нет старшей сестры, но я тоже хочу себе розовые ногти. Маринка отдирает кусочек лака с большого пальца и прикладывает мне на жёлтый от сока чистотела кончик мизинца.

В этом году Маринка станет ученицей. А моя судьба ещё неизвестна.

– Я пойду в школу в шесть лет, а через неделю мне уже будет семь, – объясняет мне подруга, – А тебе будет семь только в ноябре. Поэтому ты пойдёшь в первый класс на следующий год.

Я ничего не смыслю в этой арифметике, и не понимаю, почему Маринка, которая ниже меня на целую голову, идёт в школу, а я не иду.

– Пойдёшь ты в школу, внуча, не переживай, – дедушка гладит меня по голове, – не возьмут в городскую, пойдёшь в нашу. Дедушка называет школу «наша», потому, что работал там много лет и учил всех теперешних учителей. Я успокаиваюсь – действительно, как учителя «нашей» школы могут ослушаться дедушку.

В пятницу вечером мы на москвиче едем встречать мою маму в Прохоровку. Я люблю ездить в районный центр. Там есть магазин «Детский мир». Правда, прежде чем попасть туда, я должна терпеливо ждать в машине пока дедушка сходит на почту, в общество ветеранов, в «Хозтовары» и туда, где выдают красные газовые баллоны с белой надписью Пропан, для печки на летней кухне. Это всё тянется бесконечно долго, но зато потом в отделе игрушек мне обязательно что-то покупается: кукольная посудка или больничка или, если повезёт, новая кукла с пушистыми ресницами. Собственно из-за этих ресниц, дедушка и отказывается покупать мне кукол. Почему-то, я никогда не могу удержаться, чтобы не остричь эти блестящие ниточки ножницами. А потом заодно стригу и волосы, удивляясь, что у всех кукол они растут пучками.