Ирвин Шоу - Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов) Страница 10

— Неужели я не могу не знать, кто такой этот Эрнест Доусон?

— Конечно, можешь, дорогой. Пойду-ка я приму ванну. — И вышла.

А Дарлинг, встав с места, медленно направился к углу, где лежала ее шляпка; взял ее в руки. Ничего особенного: клочок соломы, украшенный красным цветком, короткая вуаль, — в общем, абсолютно бесполезная вещь у него в руке; но стоит ей оказаться на голове жены, и она становится определенным символом… Большой город, соблазнительные, с мозгами женщины обедают и выпивают не со своими мужьями, а со своими ухажерами, ведут беседы на темы, которые не чужды нормальному человеку. Французы, рисующие так, словно вместо кистей пользуются для самовыражения собственными локтями; композиторы, создающие симфонии, в которых невозможно отыскать ни одной приятной мелодии; писатели, которым все известно о политике; женщины, которым все известно об этих писателях; движение пролетариата, Маркс… И вся эта мешанина каким-то неизъяснимым образом связана с обедами за пять долларов; с самыми красивыми женщинами в Америке; с этими злыми гениями, что их смешат, давая им все понять остроумными полунамеками; с женами, называющими своих мужей «бэби»…

Он положил на место ее шляпку — клочок соломы, украшенный ярким цветком, с короткой вуалью. Глотнув неразбавленного виски, направился в ванную комнату, где его жена, погрузившись глубоко в воду, что-то напевала, то и дело улыбаясь про себя, словно маленькая, счастливая девушка, мягко похлопывая ладошками по поверхности, — от воды доносился резковатый запах эссенций…

Стоя над ней, он внимательно ее разглядывал. Она улыбнулась ему, — глаза полузакрыты, порозовевшее тело подрагивает в теплой, ароматной воде… Вновь он внезапно испытал знакомое чувство, которое постоянно не давало ему покоя: как все же она хороша, как нужна ему!..

— Я зашел к тебе сюда, чтобы сказать одну вещь. Прошу — не называй меня больше «бэби».

Она внимательно смотрела на него из ванны, глаза ее наполнились печалью, она еще до конца не понимала, что он имеет в виду. Опустившись перед ней на колени (рукава его неслышно погрузились в воду, рубашка и пиджак сразу промокли насквозь), он молча, все сильнее сжимал ее в объятиях, отчаянно, словно безумный; из груди вылетало сдавленное дыхание, а он целовал ее, страстно, безудержно, — видимо, искал чего-то в этих поцелуях, о чем-то сожалел…

Вскоре после этого случая он нашел себе работу — стал продавать недвижимость и автомобили, — но все же, хотя у него был теперь личный рабочий стол и на нем деревянная призма с его именем и он с фанатической пунктуальностью приходил на работу в девять утра, ему так и не удалось ничего продать и денег у него ничуть не прибавилось.

Луизу тем временем назначили заместителем главного редактора, и теперь в их квартире всегда было полно незнакомых людей — мужчин и женщин, — которые страстно, словно пулеметы, все время спорили друг с другом, обсуждая такие темы, как муральная живопись, творчество писателей и деятельность профсоюзов, и даже нередко сердились из-за этого друг на друга. Чернокожие писатели — авторы коротких рассказов бесцеремонно уничтожали крепкие напитки, выставленные Луизой, а великое множество евреев — это были высокие, мощные люди, лица их украшены шрамами, а руки мозолистые, большие — с торжественным видом, не прытко, но с толком рассуждали о пикетах, о столкновениях (оружие или свинцовые трубы в руках) с руководителями шахт у фабричных ворот. Луиза чувствовала себя как рыба в воде, — с полным доверием переходила от одного гостя к другому и очень хорошо понимала то, о чем они говорили: к ее мнению все прислушивались, с ней активно спорили, словно она не женщина, а такой же мужчина, как они. Она всех хорошо знала, никогда ни перед кем не заискивала; буквально пожирала книги, о которых Дарлинг никогда и слыхом не слыхивал; без всякого страха, только с чувством удивления разгуливала по нью-йоркским улицам, органично вливаясь в миллионы крошечных людских приливов города.

Он нравился ее новым друзьям, и среди них иногда находился такой, который пытался отвести его в сторонку, чтобы обсудить игру новичка защитника в команде Принстона или поговорить об ослаблении тактики «двойного захвата», о положении на фондовой бирже. Но по большей части он чего-то недопонимал и тихо сидел на своем месте, а вокруг бушевал вихрь слов: «Диалектика сложившейся ситуации», «Театр попал в руки плутов, фигляров», «Пикассо? Кто дал право этому человеку рисовать старые кости и заламывать за них по десять тысяч долларов?..», «Я твердо поддерживаю Троцкого… Он был последним американским литературным критиком. А когда умер, на могилу американской критики бросили белые лилии. Я не говорю этого только потому, что они в пух и прах раскритиковали мою последнюю книгу, но все же…»

Время от времени он ловил на себе ее искренние, оценочные взгляды, хотя в комнате было шумно и сильно накурено, но всякий раз старался отводить от нее глаза или находил для себя какой-то предлог, чтобы выйти на кухню — принести еще кубиков льда или открыть новую бутылку виски.

— Послушайте, — живо говорил Кэтал Флагерти, стоя возле двери с какой-то девицей, — вам просто необходимо все это увидеть собственными глазами! Это в театре «Олд сивик реппертору», на Четырнадцатой улице, спектакль дают только по воскресеньям вечером, и я вам гарантирую — выйдете из театра не чуя под собой ног, вам захочется петь!

Флагерти, крупного, как Дарлинг, телосложения молодой ирландец с перебитым носом, работал адвокатом в профсоюзе портовых грузчиков; он вот уже с полгода посещал их дом — и при этом рычал и затыкал рот любому, кто осмеливался вступить с Луизой в спор.

— Это новая пьеса, называется «В ожидании леваков» — в ней речь идет о водителях такси.

— Одетс, — уточнила девушка, стоявшая рядом с Флагерти, — так зовут драматурга.

— Никогда не слышал о нем, — признался Дарлинг.

— Он из новых имен… — объяснила девушка.

— Это все равно, что наблюдать за бомбардировкой! — восторженно кричал Флагерти. — Я видел пьесу в прошлое воскресенье вечером. Вы должны обязательно ее посмотреть!

— Давай сходим, бэби! — предложила Луиза; глаза ее зажглись от возбуждения. — Мы просидели весь день в «Санди таймс», можно сходить для разнообразия.

— Каждый день вижу таксистов, сыт ими по горло! — заявил Дарлинг, и не потому, что они ему на самом деле так уж надоели, а только чтобы не стоять рядом с Флагерти: он постоянно что-то рассказывал Луизе, а она все время смеялась и к тому же с готовностью принимала любое его суждение по любой теме. — Лучше сходить в кино.

— Но вы никогда ничего подобного не видели! — настаивал Флагерти. — Знаете, он написал свою пьесу бейсбольной битой!

— Да что вы! — восхитилась Луиза. — Вот чудеса!

— Он носит длинные волосы, — продолжала свое сообщение девушка, стоявшая рядом с Флагерти. — Одетс — так его зовут. Я встретила его на вечеринке. Он актер. Просидел весь вечер и не сказал ни единого слова.

— Мне не нравится Четырнадцатая улица. — Дарлинг от души желал в эту минуту, чтобы Флагерти со своей девицей как можно быстрее исчезли. — Там очень скверное освещение.

— Ах, черт бы тебя побрал! — громко выругалась Луиза, холодно глядя на Дарлинга — словно их только что представили друг другу и она пытается точно его оценить, причем ее первое впечатление о нем далеко не блестящее. — Ну что ж, а я иду! — Луиза надевала пальто. — Мне не кажется, что на Четырнадцатой улице такое уж скверное освещение.

— Говорю вам, — тарахтел Флагерти, помогая ей надеть пальто, — это, по сути дела, настоящая Геттисбергская битва, только по-бруклински.

— Можете себе представить — из него нельзя было вытянуть ни слова! — возмущалась девушка Флагерти, выходя за дверь. — Так и просидел молча весь вечер…

Наконец дверь за ними захлопнулась. Луиза не попрощалась с ним. Дарлинг, обойдя всю комнату раза четыре, прилег на диван, прямо на кипу «Санди таймс». Пролежал на ней минут пять, бесцельно глядя в потолок и размышляя о том, что вот сейчас этот противный Флагерти ведет его жену с девушкой под ручку по улице и что-то беспрерывно бубнит им в уши.

Луиза в этот вечер была просто великолепна. Днем она вымыла голову, и теперь ее мягкие белокурые волосы так красиво лежали на голове. Рассердившись на него, пальто надевала с помощью Флагерти. Луиза становилась все красивее с каждым годом, — частично это объяснялось тем, что теперь она это прекрасно понимала и часто играла на этом.

— Вздор! — Дарлинг встал с дивана. — Какая чепуха!

Надел пальто и пошел в ближайший бар, где, сидя в углу, угостился пятью стаканчиками. И еще бы выпил, да кончились деньги.

Те прожитые годы никак нельзя назвать яркими, — скорее, сумрачными, все катилось к закату. Луиза относилась к нему хорошо, по-доброму и любила его; поссорились они лишь однажды, когда он вдруг заявил, что собирается голосовать за Лэндона.