Борис Минаев - Мужской день Страница 10

Полоса потихоньку расширялась, становилась бледней, тянулась к моей кровати.

«Солнце», – понял я.

Я вынул голову из-под одеяла и потянулся рукой туда. Нежный розовый свет окутал ладонь. Я пошевелил пальцами, почти невидимая тень от руки скользнула в солнечном блике. Полоса сделала яркой и выпуклой каждую трещинку на паркете. «Ух ты, – подумал я. – Прямо лунная поверхность».

Я прищурил глаза и, сделавшись крошечным, спрыгнул с кровати.

Жить крошечным было интересно. Я прошел через всю светлую полосу огромное расстояние до книжного шкафа. По пути на меня напал вражеский самолет-муха. Но я храбро крикнул: «Прочь, козявка!»

«Надо стать еще меньше», – подумал я и закрыл глаза.

Я шел по ней и пел свою любимую песню: «Махнем не глядя, как на фронте говорят...» Светлая солнечная полоса заполнила собою все пространство, весь мир. Идти было легко. Никого вокруг не было. Только свет, тепло, все мое тело стало нежно-розовым, просвечивающим.

«Я – свет», – подумал я и вдруг повернулся и открыл глаза.

Это продребезжал на улице трамвай.

Передо мной белел потолок. На нем я увидел знакомые трещинки и привычно прикрыл левый глаз. Трещины сразу стали Лицом. Лицо смотрело на меня всякий раз, когда я засыпал. Чем больше темнело в комнате, тем страшнее оно становилось, зрачки наливались сумрачной тяжестью, а на щеках проступали мрачные шрамы. Лицо никогда не давало мне вовремя заснуть. Я лежал в темноте и боялся.

Сейчас Лицо было бледным и несчастным.

«Ну, чего ты? – недовольно спросил я. – Что случилось? Смотри, какое солнце».

«Твои папа и мама умрут», – печально сказало Лицо.

Я отчаянно повернулся на бок и снова натянул одеяло. Приник к дырочке. Но светлой полосы уже не было. Был просто паркет с трещинами и пятнами. И лежали под самым носом мои старые тапочки.

«Нет, – подумал я. – Это будет нескоро, когда и сам я буду стариком. Мне будет лет пятьдесят. Все будет другим – и земля, и небо. Все желания людей будут исполняться. Никакой смерти не будет».

Я снова повернулся на спину. «Ну что, съел? – сказал я Лицу. – Не будет никакой смерти!»

«А светлая полоса исчезла, – сказало Лицо. – Нет ее. Была и растворилась. Высохла, как лужа. Вот так и жизнь. Сейчас она есть. Мама встанет и будет жарить яичницу. Папа откроет балкон и начнет, пыхтя, поднимать гирю. По радио будет передача “С добрым утром!”. Но это только светлая полоса. И она кончится. Эх ты, малыш-голыш!»

На секунду показалось, что все это правда. Глаза стали влажными, и через всю щеку потекла теплая слеза. Лицо стало уродливым, жалким и расплылось в бессмысленные линии.

«Ну вот тебя и не стало», – подумал я.

Теперь я был совсем один.

«Надо разбудить маму и папу, – подумал я. – И прекратить всю эту ерунду».

И вдруг страшная мысль пришла ко мне: а если они уже умерли?

Стало трудно дышать.

Вдруг к нам ночью залез вор и зарезал маму и папу? Или они отравились?

Страх заключался именно в чудовищной нелепости этой идеи.

Я медленно встал и босиком подошел к закрытой двери. Там было тихо...

Я вошел к ним в комнату.

Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.

По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.

– Мама! – слабо крикнул я.

Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.

– Ты чего кричишь? – низким недовольным голосом спросила она. – Сколько времени?

Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно – ведь я стоял босиком.

Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:

– Вставай, сонная тетеря!

– Грубиян! – сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.

– Ну чего приполз? – сказала мама и упала на спину. – Иди умывайся.

Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.

– Не пойду! – отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.

– Иди! – строго приказал отец из-под подушки. – После завтрака в тир пойдем.

Я вскочил и заорал:

– Ура! В тир идем!

Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.

– Француз! – сказала мама и сладко потянулась.

Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне не было обидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.

...Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:

– Мама, папа, вы когда-нибудь умрете?

Они замерли.

– Умрем, – улыбнулся папа своими золотыми зубами. – А ты нас хоть похоронишь?

– Лева, все умирают, – торопливо заговорила мама, – это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?

– Вижу, – ответил я.

В кухне пахло жареными колетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.

– Так похоронишь или нет? Меня? – упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жестким.

Я сглотнул комок слез.

– Сима, перестань! – крикнула мать. – Не пугай ребенка, ты же видишь!

Отец погладил меня по голове.

– Я пошутил, – сказал он. – Никто не умрет. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.

Но взгляд у него был такой же прямой и жесткий. Он словно бы задавал мне все тот же страшный, нелепый вопрос.

– Похороню, – прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.

...Через десять лет мне пришлось выполнить свое обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.

Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.

И все вспомнил.

ТОСТ

Девятого мая мы ждали гостей.

Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.

Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.

– Ох, ушел бы ты куда-нибудь! – вздохнула мама. – Пойди погуляй. Или книжку почитай.

Я послушно побрел в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце садилось на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморенова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трехгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я ее немного боялся.

Гости все никак не приходили.

– Сима! – крикнула мама отцу. – Может, позвонить им, а? Шестой час уже!

И тут, наконец, они пришли.

Мне захотелось сразу броситься в прихожую. Но я взял себя в руки и продолжал смотреть в окно, хотя ничего там интересного не было.

Вот пусть гости поздороваются, расцелуются с мамой и папой, снимут ботинки, если надо, войдут в комнату и спросят:

– А где наследник-то?

Они всегда так спрашивают. Все гости. И тогда я выйду. Спокойно и неторопливо.

...В этот момент в комнату неслышно вошел дядя Женя.

– Ого-го-го! – закричал он, и от испуга у меня заколотилось сердце. Я чуть не шлепнулся с подоконника. Но совсем не обиделся. Ведь праздник начался!

Когда все сели за стол, мама вдруг спросила меня:

– Эй, а ты хоть знаешь, что за праздник-то?

Я быстро прожевал и крикнул:

– Девятое мая!

– Что вы пристали к ребенку? – возмутился дядя Юзя из Харькова. – Все он прекрасно знает, не хуже вас! – и он возмущенно сунул в рот кусочек селедки.

Папа, как всегда, молчал и только внимательно смотрел на меня. Но я действительно знал! Сколько уже фильмов я посмотрел про войну по телевизору! Как я ненавидел фашистов – высокомерных, подлых, с вечным стеклом в глазу, и вечно говорящих по-русски с противным акцентом!

– Ну хорошо, – сказала мама. – Давайте за победу.

Выпил и я. Я очень любил лимонад, и всегда пил его, причмокивая. Но в этот раз я даже не обратил на лимонад внимания. Так, отхлебнул немножко, и все. Мне очень нравился этот день – тихий и торжественный. Так же тихо и торжественно стояли тарелки на белой скатерти, когда гости еще не пришли. И во дворе сегодня было так же тихо. И на улице.

Мама не выдержала тишины, негромко включила телевизор. Там седой генерал что-то говорил про наших славных танкистов и артиллеристов, летчиков и моряков. Я сразу запомнил его слова. Гости зашумели, заговорили, как обычно за столом, а я думал.

И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:

– Мам, а можно я скажу?