Татьяна Соломатина - От мужского лица (сборник) Страница 10

Доктор-весельчак со своей дочкой приехал. Самогонный аппарат привёз. Совершенно какой-то космической конструкции. И рецептов по приготовлению — с десяток. «Всё от деда, — говорит. — Он у меня старый пропойца был. Долгожитель. Если б не большевики, так и сейчас, поди, с нами тут сидел бы!» — смеётся.

Волчица так и не пришла. Но она же волчица. Спасла потомство, на крамольной любви замешанное, и назад, к своим. Собаки — при людях. Волк волком остаётся. А человек — человеком. Каждому со своими надо.

Шубу к тому времени, как Юлька забеременела, перешить всё-таки успели. Да она и не располнела. Глядишь, в той шубе и дочка ещё походит. Хорошая же вещь. Крепкая…

А когда я умер, и пеплом от того, что когда-то носило одежду моего размера, удобрили куст молодой сирени на могиле Пса, я перебрался в неё. Не в шубу, конечно. В жену.

Дочь с мужем приезжали редко. Редко, разумеется, по меркам пожилого человека, у которого, кроме воспоминаний и одинокого счастливого сердца, что уже плохо согревало руки в осенней мороси вечеров, ничего не осталось. По меркам юной барышни — нашей дочери, — они виделись «достаточно часто». Это на самом деле было так. Они приезжали на каждые выходные. Воистину счастливые семейные дни и вечера. Все вместе ухаживали за Домом, утешали вечно вздыхающего Пса в его могиле и болтали на закате с неразговорчивым Вороном-созерцателем. Фотографии поглядывали на них со стен, когда вечером, наварив вкусного кофе с мёдом и чесноком в старой кастрюле, они наливали себе по рюмочке коньяка. А то и по две. Да что уж там. По три наливали.

Потом приходили злые понедельники — как уборщицы в конце вечеринки, — и сердца наполнялись сладкой печалью. Дочь с мужем возвращались в город, переодевались сообразно присутственным местам, в которых собирались побывать, и, смеясь друг над другом за нелепый вид, обедали вместе в уютном ресторанчике на Китай-Городе.

А она, неотступно провожаемая взглядами фотографий со стен, бродила по комнатам, плакала, надраивала и без того блестящий в своей благородной старости Дом, вздыхала за компанию с Псом, лукаво поругивала Ворона за его всё чаще неуместное молчание и ждала вечера пятницы.

Когда умерла она — я перебрался в нашу дочь. Это было не совсем удобно. В смысле неловкости, я имею в виду. Мужчина, который любил её, любил её не меньше, чем она его. А это ведь что-то да значит. Всем известно, что только женщины умеют любить по-настоящему. И редкие исключения лишь подтверждают это правило.

Так что когда родилась внучка, я с облегчением перебрался в неё. И когда ей исполнилось восемь, открыл ей своё присутствие. Она немного испугалась сначала, но попросила меня не уходить. «По крайней мере, пока…» — добавила она, подумав.

Серьёзная была девочка… »

— Не буду я это писать!

— Как так «не буду»?

— А вдруг это кто-нибудь прочитает?

— Если «кто-нибудь» прочитает — он всё равно ничего не поймёт. А если тот, кто надо…

— Дед, скажи, а ты бабу Юлю очень-очень любил?

— Очень-очень.

— Чего не нарисовал, чтобы она не умирала?

— А зачем? Я умер, а она осталась бы? Думаю, она бы не согласилась.

— Но ты же здесь, а её нет! Где она?

— Там, где живут все забавные и лучистые люди.

— В раю?

— Ну, можно и так сказать. И вообще, это не я здесь, а ты.

— С кем я тогда разговариваю?

— Вот это действительно хороший вопрос. Спроси у мамы. У нас этот секрет по женской линии передаётся.

— А у папы?

— А он умеет рисовать?

— По-моему, нет.

— Тогда лучше не надо.

— Значит, нужно его обмануть?

— Нет. Обман — это обман. А секрет — это секрет.

— Ну и что же тогда получится? У нас с мамой будет секрет, а у него нет?

— У вас с мамой свой секрет, а у него свой.

— А у него какой?

— Это же секрет, как я могу его выдать?!

— Ну, Де-ед! Ну, скажи!

— Его секрет в том, что он знает про ваш секрет.

— Как это так? Ты ему сказал?!

— Нет. Но если я скажу тебе, то это будет уже секрет секретов.

— Скажи, скажи мне секрет секретов!

— Он любит вас.

— Какой же это секрет?!

— Уж поверь. Любовь как дар даётся людям редко. Это ни для кого не секрет. Поэтому те, кому он даётся, держат его в секрете.

— Почему?

— Вот почемучка с хвостиком! Точнее, с чёлочкой… Именно потому. Если что-то «ни для кого не секрет», значит, секрет просто нужен. Как без секрета-то? Скукотища, да и только.

— Дед?

— Что?

— А ты не уйдёшь?

— Нет.

— Никогда-никогда?

— А ты уроки всегда будешь делать?

— Всегда!

— Всегда-всегда?!

— Ну да. А что?

— Да ничего. Вот и хорошо. Тебе пора.

— Уже?

— Да. Через минуту у мамы зазвенит будильник, и она придёт тебя будить.

— Ты всегда всё знаешь?

— Я везде всё знаю. Это не одно и то же.

— Пока, Дед. И доброго утра тебе.

— И тебе доброго утра.

Красные птицы ночи

«Здравствуй.

Здравствуй даже там, где в этом нет необходимости.

Здравствуй.

Так испокон века люди желали друг другу добра.

Здравствуй и радуйся.

Так начинались письма одного моего друга. Его уже нет. Но я знаю, что он слышит меня. И будет рад, что его мудрые слова пригодились мне. Ибо большего нельзя пожелать человеку в нашем мире.

Здравствуй и радуйся.

Я знаю, что и ты слышишь меня, хотя ещё не родился. А те, кто откроет для тебя наш мир, ещё не знают об этом. Ни о том, что ты есть. Ни о том, что мы разговариваем. Они не могут ещё позволить себе такой малости, как думать о тебе. Им есть чем занять себя, поэтому они и не думают. Нет, конечно, им не раз приходило в голову, что, может быть, уже пора родить ребёнка. Но что значит — «родить ребёнка»? Для них — пока он не рождён или, по крайней мере, не зачат (вот ещё тоже неуклюжее слово) — это не значит ничего. Поэтому прости их за то, что они не думают о тебе. Я-то думаю. И знаю, к кому обращены мои слова. И знаю, что ты меня слышишь. Такие вещи может позволить себе только старость. А я стар. Безо всяких там. Просто стар, как трухлявый пень. Такой, что уже рад оказаться пригодным случайному огню…

Но ты-то уж знаешь, что нет ничего странного в том, что ты ещё не родился, а я уже знаю тебя. Знаю, какой ты, как они назовут тебя здесь, и даже то, что, когда ты будешь читать мои письма — а это обязательно будет, — ты не вспомнишь, что уже слышал всё это, и мало что поймёшь. Я, может, и хотел бы, чтобы это произошло как-то иначе, но вряд ли я смогу им объяснить. И даже если наберусь смелости сделать это, вряд ли они поймут нас с тобой. Кто будет слушать старую рухлядь? Не говоря уж, кто будет слушать того, кого нет. По их разумению. Так у нас тут всё устроено. Говори — не говори, объясняй — не объясняй — всё одно. Люди так одержимы погоней за истиной, что до обычной правды им уже нет дела. И хотя сами они спят и видят, что мир устроится по-другому, то, что они называют реальностью, заставляет их забывать свои сны. Просыпаясь, они не помнят. И просто продолжают подстраиваться, как хамелеоны. Они хотят слиться с местом, где они живут, со временем, в котором живут, с теми людьми, что рядом, с правилами, что позволяли их предкам оставаться невидимыми для Лиха. А Лихо для них — это бедствия, болезни, голод, одиночество и маета. Их можно понять. Но, слава Богу, мы с тобой можем поговорить, не обращая внимания на все эти мелочи. Неизбежность моей смерти и твоего рождения даёт нам такое право — и возможность. Мы встретимся на пароме. Ты будешь готов сойти на берег, я — подняться на борт. И мы оба понимаем, что ни паромщик, ни река здесь ни при чём. Просто так получилось. Это мило и забавно. Ты приходишь, не имея с собой ничего. Я ухожу с пачкой папирос в кармане, которой воспользуюсь разве что ещё разок, облокотившись на леер и разглядывая вечную воду… Шут его знает, может, я протянул бы и дольше, если бы не курил? Но, по-моему, это всё хрень собачья! «Протянуть подольше…» В этом есть что-то нерадивое. Формальное. Разве нужно что-то куда-то тянуть? Ты ведь знаешь, что нет. Нужно отдаваться. Открываться. А это их «тянуть» — какое-то вымученное. В нём невозможно ни здравствовать, ни радоваться, согласен? Вижу, что согласен…»

— На.

— Что, опять?

— Да.

— С тем же адресом?

— Ну разумеется.

— Лучше бы он президенту писал — с большей вероятностью дошло бы!

— Слушай, а у него точно родных нет?

— Да говорю же тебе, гол, как перст! Его же соцопека к нам определила. Они, знаешь, дотошные какие. Им такие доходяги — чирей на заднице. Одни расходы да хлопоты. Был бы кто — раскопали.

— Всё равно жалко его.

— Меня лучше пожалей! Мне это всё читать приходится. Отчёты-то главному я пишу!