Валерий Попов - Комар живет, пока поет Страница 10

Комендант ерзал, но перебить такую речь не решался. За это время

Талип спустил еще три мешка. Каждый раз, когда грязный раздутый мешок появлялся за спиной коменданта в окне, я с трудом удерживался от хохота и усиленно тер нос. Потом мы еще несколько раз ходили с

Талипом в Кремль, уже без посещения коменданта, и отлично удобрили наш посев.

Первое время на селекционной станции я страдал от одиночества, и дружба с Талипом мне очень помогла. Я не раз бывал в его доме-усадьбе, играл с его ребятишками и мечтал, что когда-нибудь и у меня будет столько же. Вспоминаю несколько характерных случаев той поры. Однажды мы, пообедав, вышли во двор, и вдруг Талип, показывая какие-то еле видные точки далеко в небе, проговорил важно: “Гуси!

Мои!” За обедом мы с ним немножко выпили (“Мен пьян болады”, – как говорил в таких случаях Талип). И я стал смеяться, говоря, что так можно показать на любых птиц в небе и объявить их своими! Талип, усмехаясь, молчал, а я вдруг заметил, что эти точки в небе стали стремительно увеличиваться. И через несколько секунд огромные гуси, тормозя в грязи лапами, приземлились точно в его маленький двор!

“Понял? Татары никогда не врут!” – произнес Талип назидательно.

В другой раз мы стояли в сапогах на грязном скотном дворе, и прямо перед нами в грязи копошилась огромная свинья – только уши ее торчали. Я привык все оспаривать и, смеясь, говорил Талипу, что напрасно татары не едят свиней – вон какое аппетитное животное! И тут вдруг свинья с хлюпаньем вытащила свое рыло из грязи. И я с ужасом увидел, что там что-то бьется и верещит. Я успел разглядеть, что то была огромная крыса. Свинья ловко подкинула ее, поймала и с громким хрустом сжевала. При этом глазки ее весело и дружелюбно смотрели на нас. “Понял теперь?” – произнес Талип, торжествуя.

Я говорил уже, что завидовал его бурной семейной жизни с множеством детей, от шестнадцати лет до года, и мечтал иметь столько же. Тем более я уже понимал, что обоснуюсь здесь надолго, поскольку мои научные интересы находят тут вполне достаточную пищу.

Свою будущую жену Алевтину я видел несколько раз в Казани на разных совещаниях, она очень нравилась мне, но заговорить с ней я не решался. Некоторую роль тут еще играло и то, что я знал – она дочь академика Мосолова, который недавно переехал в Москву и стал вице-президентом Сельхозакадемии, заместителем Лысенко. Еще я слышал, что Мосолов с этой семьей разошелся и завел в Москве другую.

Но это не имело значения. Я боялся обвинений в карьеризме и приспособленчестве – эти качества осуждались тогда очень резко. И кто-то мог заподозрить в нашем знакомстве такой смысл. А я всегда, и особенно тогда, приспособленчество и карьеризм ненавидел.

Но вдруг она появилась на селекционной станции и поступила к нам на работу. Как-то я пришел в столовую и встал за ней в очередь на раздаче. Мы познакомились и сели за один стол. С тех пор мы стали встречаться. Ходили куда-нибудь, разговаривали, я провожал ее домой.

Я узнал, что она неудачно была замужем и имеет маленькую дочку. Но это не остановило меня, тем более ее дочка мне понравилась, и она быстро, по-детски привязалась ко мне. Помню, как мы однажды гуляли с ней по парку архиереевской дачи, и я заметил среди ветвей директора станции Косушкина, у него была длинная доха. Я спросил дочку, видит ли она его и кто это такой. Она ответила, что видит, но не знает, кто это. Я надеялся, что мы разойдемся и не встретимся с ним, и сказал ей, что это Дед Мороз. Но тут мы увидели, что директор повернул на нашу аллею и идет нам навстречу. И когда мы сошлись и поздоровались, она бойко сказала, что знает, кто он такой. Он был новый директор, и ему было приятно, что даже дети узнают его в этой должности, но когда он услышал, что он Дед Мороз, громогласно расхохотался.

Скоро появился сын Валерий. Когда он родился, я очень обрадовался, был горд и послал ему в родильный дом письмо, начинающееся словами:

“Слышишь ли ты меня, сынку?!”

– Слышу! – пробормотал я и встал.

– Ты сегодня уезжаешь?- спросила Нонна.

– Да.

Она резко повернулась, ушла. Видимо, курить. Или плакать. Что одинаково бесполезно – и то и другое меня уже не задевает. Меня – нет. В эти короткие минуты покоя надо быстренько решить, как одеться. По идее – надо бы костюм, галстук: как-никак, премьера моя, торжественная церемония. Но по опыту знаю: все можно вытерпеть, любые унижения и издевательства; почему-то вышибает у меня слезы лишь ситуация, когда я еще к тому же торжественно одет! Сколько раз я уже оказывался элегантным мудаком, зачем-то торжественно одетым по последней моде – и для чего? Для кого? Больше мы на это не попадемся. Небрежная курточка – случайно заехал, ни о чем существенном и не слыхал даже, так – заглянул. В таком облике ужасы как бы идут мимо – ты вообще тут приезжий, в Москву проездом на верхней полке… Вот эта замшевая курточка достаточно мятая (так, случайно зашел, ни к чему не готовясь) и достаточно легкомысленная

(проезжая на курорт, весь уже в счастье, и ничто уже не может испортить его тебе). К зеркалу подошел… Годится! Немножко слишком уж мятая… Но это целиком на совести Нонны, которой у нее нет, – так что вопрос исчерпан. Теперь надо быстро решать, сколько брать денег из заначки – по идее, меня там ждет торжественный прием, но идеи редко сейчас сбываются. Нюхом чую: все будет не так, как я ожидаю. Хотя я и не ожидаю фактически ничего, и все равно – будет даже не так, как я /не/ ожидаю, а все наоборот. Смутно. Муторно. Поэтому возьмем смутно-муторное число денег, чтобы ни то ни се – такое вот и оказывается в самый раз. Вот такой смутный увалень явится на премьеру – и она будет, думаю, соответствовать ему. А мчаться туда в несусветном сиянии – это значит удариться рылом об столб. Потаенный опыт – может быть, даже засекреченный. Что все так хреново – виду не подаю. Зато знаю, что даже эта курточка мятая слишком шикарной окажется для предстоящей встречи – подошел бы ватник и треух. Но появляться в таком виде, соответствующем истинному положению дел, пока не решаюсь. Надо держать марку – перед Нонной и перед отцом.

Потому фактически и еду. С большей охотой валялся бы в пуху.

Оптимистическая версия (в которую не верю) – безумная пьянка с актерами, влюбленными в мою пьесу. После всеобщего их падения в салат – призывный взгляд перезрелой трагической актрисы. Распущенные волосы перед зеркалом. Рыдания по поводу коварства мужиков и судьбы, в промежутках – сами понимаете… Но боюсь, что реальность мало будет на это походить. Поэтому стоит, черт возьми, немалого мужества туда поехать – трепещу, как лист. Поэтому звание эгоиста и негодяя мне даже льстит, из последних сил марку эту поддерживаю!

Все! Я нырнул!.. Через веранду, однако, пришлось пройти. Отец безмятежно спал, положив огромные свои ладони под голову… Слишком безмятежно: раза четыре, если по запаху судить, стоило бы ему проснуться! Но это уже все… в прошлом! Меня фактически нет! Нонна пришла с крыльца, со слезами на глазах… от ветра, видимо… или от дыма?

– Ты чувствуешь? – воскликнула она.

– Что именно? – я холодно осведомился, уже с сумкой в руках. – То, что ты накурилась, как паровоз, это чувствую.

– А это? – боязливо повела дрожащим подбородком своим в сторону бати.

– Ах, это… – Я откинул его одеяло – все мокро. – Ну это пусть пока будет так, – сообщил с улыбкой.

– Так?

– Именно, – ласково уточнил.

– И так… жить?

– Ну а как же еще? Если иначе вы не умеете – значит, так.

– И сколько же?

– Ну-у… Видимо, до моего приезда.

– А когда ето будет… твой приезд?

– Ну-у… э-э-э… – С этим нечленораздельным мычанием хотел вытечь. Но тут вдруг, сбросив одеяло, уселся отец. Атмосфера, прямо скажем, сгустилась.

– Отец!

Некоторое время он молчал, вполне дружелюбно, потом ласково осведомился:

– Ты что-то сказал?

– Сказал я, сказал. А ты что наделал?!

– Что именно? – интеллигентно осведомился он.

– Не видишь, да? – ухватив, приподнял его в ярости, выдернул разукрашенную им мокрую простыню. Резко посадив его, скатал трусы с его тела. Слегка отворотясь, кинул все это кучей у входа. Потом снова вздернул его.

– Не молоти отца-то! – жалобно произнес он.

– Никто тебя не молотит!.. Стой так. И вот – бери в одну руку свою банку… прежде крышку отвинти… так. А в другую руку… свой орган бери…

Замечательно! О чем ты задумался? Думать будешь, когда я уйду. И будет это очень скоро! А пока – исполняй… Ну что ты опять задумался?

Всю вечность я не буду под мышки тебя держать! Вот! – прислонил его к стенке. – Бывай!

“Душа лубезный”, как он любил говорить.

– Ну все! Салют! – Я загремел по ступенькам. Свернул за стеклянный угол веранды.

– Валера!! – остановил меня отчаянный крик.

Не будь он такой отчаянный – не остановил бы. Я побрел назад. Плохая примета. И тут же сбылась!

– Валера!.. Он делает… не то.