Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 10

Гоголь вспоминает, как ездил в Белладжо, как из той точки, где сходятся два тамошних грота, смотрел сразу на оба озера — на Комо и Лекко, но там было тихо, пустынно и не пахло ничем, кроме сухого камня, а здесь он будто руками пробует, ощупывает запах за запахом, даже не считает их, просто радуется, сколь многих он завлек, приманил прохладой, тенью и влагой. То ли из-за дремоты, то ли разомлев на солнце, он не чувствует своего тела, и оттого нос, совсем как Хлестаков, распоясывается. Отстраненно, однако поначалу даже с сочувствием Гоголь смотрит на его сумасбродства. Нос куда-то сбегает, бог знает где прячется. То он важная персона — слуга со всем тщанием помогает ему надеть мундир статского советника, подает из заветной шкатулки орден Святой Анны, или он даже царь, и тут же — завернутый в тряпицу жалкий кусок человеческого мяса, с испуга выброшенный в реку.

Мама называет «Мертвые души» недоговоренным, недосказанным откровением. Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорит, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся.

Мысль, что мы не можем дописать «Мертвые души», потому что с каждым поколением кровь Гоголей разжижается и разжижается, возникла в нашей семье давно. Во всяком случае, сказать, от кого она пошла, не могу. Разделялась она многими, но не всеми. Мои родители, например, относились к этому с иронией, а родители твоей мамы, наоборот, восторженно верили. Жениха для нее готовы были искать лишь среди потомства Псиоловых, Косяровских, Лукашевичей, то есть своей ближайшей родни. Так что мама дышит этим с пеленок и по-другому смотреть на мир уже не будет.

Комментарии на Гоголя жили, накапливались в роду десятилетиями. Они, как и убеждение, что семья не исполнила своего предназначения, никуда не девались. Твоя мама не первая, кто стал думать, что корень прежних неудач в крови: с каждым поколением она только разжижается.

Познакомился с Михаилом Пасечником. Он уже десять лет исследует наше генеалогическое древо. Собрал много интересного. Я дал ему твой адрес, и ближе к маю он собирается в Полтаву. Конечно, если будет санкция.

Моя жизнь пока бедна событиями, но внутреннего напряжения в ней немало.

Я, то есть следующий Гоголь Николай Васильевич, народился в семействе Гоголей только сто десять лет спустя и прихожусь первому двоюродным праправнуком. Происхожу от одной из младших сестер Гоголя Елизаветы Васильевны, в замужестве Быковой. От этого союза родился сын, Николай Владимирович Быков, у которого в свою очередь было восемь душ детей. К сожалению, с тех пор гоголевская кровь лишь разжижалась. Последующие поколения о подобных вещах не заботились. С безмятежностью младенцев соединяли себя узами с кем ни попадя, в результате дар к литературе, которым наша семья по праву гордилась, никак себя не проявлял.

Обстоятельства сложились так, что всё это напрямую касается меня. Более того, хотя с пеленок я и ношу знаменитую фамилию, прав на это у меня немного. Мать, урожденная Гоголь-Быкова, действительно принадлежала к этому роду, отцом же моим был крестьянин-бедняк из села Стриженово Калужской губернии Паршин Василий Христофорович.

Воля и напор в Колиной матери огромные. Сейчас она хочет убедить родню — надо признаться, ей это удается, — что, несмотря на известные обстоятельства, четырнадцатилетний Коля и есть настоящий Гоголь. Гоголь, которого все мы так долго ждали.

В любом случае, кто бы ни решился продолжить «Мертвые души», их придется писать, помня, что никчемное запирательство: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа» — в прошлом.

И «Ревизор», и «Мертвые души» — череда мизансцен. Цель одна — подчеркнуть, оттенить главного героя. Всё выстроено ради премьера, и, когда он бежит, статисты теряются. Не знают, ни что делать, ни зачем всё это. Тычутся туда-сюда, как малые дети.

Что краски, что нарезка текста у Гоголя контрастны. Его ойкумена — пограничные состояния, стыки и временны́е зазоры. Территория, где сходятся жизнь и смерть, сходит с ума еще вчера обычный человек. Где то ли грех из последних сил борется с праведностью, то ли праведность с грехом, в общем, оба изнемогли и уже не ждут, когда пропоет первый петух. И вот в эту щель, как она ни узка, Гоголь умудряется забиться, заполнить ее и загрунтовать собой. Я думаю, его страх смерти — часть безграничного ужаса перед любым решительным, необратимым изменением, перед любым резким и окончательным обрывом, то есть тем, что физики зовут «фазовым переходом». Если бы ему было дано изменить мир, исправить в соответствии с собственными вкусами и представлениями, я уверен, он бы ушел от жесткости письма, сохранил бы лишь медленное, от природы плавное, а кроме того, неотменяемое право одуматься, повернуть обратно. Его отказ принимать пищу и тихое угасание, как и отчаянный страх быть погребенным заживо, — отсюда.

Хотя финалы у Гоголя резкие, контрастные, после них — недоумение. Пародируя Страшный Суд, покупая и продавая души, Гоголь смешивает юрисдикции, загоняет сюжет в зазор между божественным и обычным правом. Уже то, что эта щель есть и так велика, что в ней можно жить, — подрывает устои.

Его любимым приемом было наложение на обычную вялотекущую жизнь чужой, но удобной для счета сетки. Как правило, мелкоячеистой, дробной. В пьесе это ревизия, в «Мертвых душах» — ревизские сказки. В повести «Нос» два календаря — григорианский и юлианский с Христом, который то ли уже явился в мир, принял, спасая человека, крестную муку, то ли мы до сих пор как тонули, так и тонем в грехе.

У человека и государства разное течение времени и разное его понимание. У человека — непрерывное, квантовое, у государства — строго корпускулярное (награды, чины, подаваемые раз в три года «ревизские сказки»), близкое к традиционной физике. С начала и до конца «Мертвых душ» Чичиков как раз и действует в пространстве между двумя этими реальностями — формальной чиновничьей и обычной человеческой. Страница за страницей пытается соединить их, свести в одно. Выстроить общую теорию поля человеческой жизни. Для людей, знающих физику XX века, неудача Чичикова неудивительна.

Первая часть поэмы — ад. Чичиков выкупает у бесов мертвые души. Впрочем, пока он просто орудие на путях промысла Божия. Что и для чего творит — не ведает.

Жизнь Гоголя — вечное блуждание по аду. Описания нечистой силы этнографически безупречны. Знание тамошних ходов и выходов тоже выше всяких похвал. Оттого он и уверился, что сумеет вывести народ из бездны.

В «Ревизоре», на равных в «Мертвых душах» Гоголь, смешав Данте с Жиль Блазом, сумел без проводника дойти до дна ада. Но без Беатриче из этой ямы не выбраться.

Гоголь в деталях умел изобразить ад, Рай же ему не удался. Это свидетельство, что дорогу в преисподнюю он знал, а вот как из нее спастись — вряд ли.

Вторая часть «Мертвых душ»: Гоголь в тупике. Причины разные. Возможно, понимание, что путь к спасению — узкая тропа, по широкому шоссе можно прийти только в ад. Что дорога, на которую он нас манит, ведет еще глубже в бездну. (Повторяю — не берусь судить.) Важно одно: рядом с собой он перестал чувствовать Бога.

Дорогой племянник! Убежден, что, во-первых, дописать «Мертвые души» необходимо, во-вторых, в одиночку эту работу не поднять: поэма могла бы стать нашим семейным делом, еще больше сплотить. Мой вступительный взнос — воспоминание детства. Мне было лет десять, когда во время пасхальной недели у нас за столом отец Амвросий (ты его знаешь) сказал, что Хлестаков антихрист и то, что все обознались, — неудивительно, так и было предсказано. Чиновник же, что прибыл в город по именному повелению, есть грозный Судия — истинный Христос. И вот помню, как понравилось, показалось красивым, правильным, что о Спасителе возвещает жандарм.

Ну, ты и хватил: Хлестаков — антихрист! Да он и на мелкого беса не тянет. Птичка заморская, яркая, к тому же певчая, прилетела, села на ветку, вот народ и собрался. Стоит, смотрит на диво, норовит с рук покормить.

Хлестаков склевал, что ему насыпали, и скрылся. Никаких козней не строил, плохого тоже вроде бы не хотел — а так по всем прошелся, что уже и не склеишь.

Бендер, конечно, Хлестаков нашего времени. Он ближе всего к первоисточнику, когда в Васюках играет в шахматы и во время автопробега. Другая тысяча сравнительно честных способов отъема денег автору «Ревизора» не понравилась бы. Гоголю естественнее строить мир не на человеческой ловкости, а на чуде. Ты с пустым карманом, голодный, холодный, застрял в какой-то дыре, и вдруг, по повелению свыше, — общий морок. Тебя принимают черт знает за кого, везде зовут, всюду любят, а уж добро наши египтяне несут просто мешками. По этим правилам живет весь гоголевский мир, единственный его закон — не засиживайся, вовремя уноси ноги.