Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет Страница 10

Как только мы прошли сквозь деревянные ворота, служившие входом в ресторанчик, к нам тут же подбежал молодой парень, белизна спецодежды которого конкурировала с белизной его зубов. Официант улыбался на все тридцать два.

— Ваш столик, как всегда, ждет Вас, — обращался он, в основном, к Маргарет. Она тут завсегдатай, догадался я. И ошибся. Маргарет в этом ресторане бывала редко, но ее персональный стол всегда ждал ее. И не только стол, но и небольшой кабинет с компьютером, деревянными счетами и дорогущей чернильной ручкой на подставке. Мисс Лимани была хозяйкой ресторана.

— Две бутылки «Стар», четыре рюмки текилы, — бросила она, не глядя на официанта. Зато посмотрела на меня. Лицо мое было изможденным, но я не производил впечатления голодного человека. И все же Маргарет продолжила заказ.

— И жареную рыбу. Много рыбы.

Мы сели за дальний от входа столик под навесом. Солнце клонилось к линии горизонта. Здесь, в Западной Африке, светило как-то быстро прячется на ночь, сначала медленно подбираясь к горизонту, а потом резко сваливаясь за кромку неба. «Как подбитый самолет,» — невесело подумал я, глядя на Запад. Роскошный красный оттенок заката еще не успел превратиться в черный, а здесь, в ресторане «Бунгало», уже заработал генератор, застучал своими поршнями, и над столиками зажглись самые обычные желтоватые лампы-шестидесятиватки. В Монровии не было электростанций, поэтому те, кто побогаче и поактивнее, устанавливали в своих домах генераторы. Ну, и в офисах с ресторанами, как водится, тоже. А большинство населения этой страны погружалось в темноту. Наверное, вот эта двенадцатичасовая ночь, с шести вечера до шести утра, способствовала увеличению населения Либерии. А что же делать крестьянам в темноте, чем тешить душу и тело, когда половина их жизни проходит наощупь? Вот и работают они над продолжением рода, нащупав в темноте своих жен.

Маргарет выпила первую рюмку текилы и запила ее широким глотком пива. Официант, встретивший нас у входа, глаз с нее не спускал. Правда, стоял он теперь возле барной стойки, почти вполоборота в нашу сторону.

— Друзья меня называют Мики, — сказала девушка. Забыла, что ли, как мы знакомились на аэродроме? Она посмотрела на дно пустой рюмки и пододвинула к себе поближе полную.

— А я Андрей, Эндрю. Друзей у меня нет. Одни партнеры.

— Тогда будем дружить? — полувопросительно-полуутвердительно, но вполне серьезно, произнесла Мики и приподняла вторую текилу.

— Давай для начала станем партнерами, — попытался я улыбнуться, и Маргарет правильно поняла, о каком партнерстве речь. Но улыбкой не ответила, продолжала серьезно смотреть своими черными глазами в мои. Кажется, зеленые, или серые, не помню, цвет собственных глаз меня никогда не интересовал.

Принесли рыбу. Какое-то странное блюдо — рыба была словно раздавлена и залита приторным соусом красного цвета. Блюдо напоминало переваренную уху высокой концентрации. Выглядело кушанье неаппетитно, но пахло, в целом, пристойно.

— Хочешь быть моим партнером? Тогда съешь кусочек из моей тарелки. Бери-бери своей вилкой, не стесняйся. А теперь я съем из твоей. Да не так. Ты мужчина, значит, ты должен взять тарелку с рыбой в одну руку, а другой кормить женщину.

Я поддел кусочек рыбы и поднес его ко рту Мики. Девушка чуть приоткрыла губы и осторожно, нежно, как лама в зоопарке, взяла кушанье. Она не делала ничего нарочитого. Ну, знаете, иногда, когда кормишь женщину с руки, она словно принимается играть эротическую сцену из старого кино, «Девять с половиной недель», например. Посасывает кончик вилки или ложки; проглатывая еду, долго не отпускает столовый прибор, а отпустив, вздыхает так, словно у нее не вилку изо рта вытащили, а крепкий член убрали из влагалища. Я не люблю такую псевдоблизость, она полна фальши. Она даже антисексуальна, если хотите, и убивает всякое желание обладать женщиной, как по мне. Но Мики ничего подобного и не собиралась делать. Она просто ела, аккуратно и медленно, и ее черные пухлые губы, немного влажные (она ведь все-таки подбирала язычком следы соуса) и, конечно же, большие, заставляли думать меня вовсе не о еде.

— Я научу тебя, как правильно сказать на языке Мандинго слова «Я люблю тебя», я покажу тебе, как любят женщины народа Мандинго без лишних слов, — сказала Маргарет, прожевав рыбу. — Быть может, я полюблю тебя, не знаю. Но ты меня полюбишь наверняка.

— Это что, стихи?

— Нет, это проза жизни, я тебя захватываю в плен, как рыбак однажды захватил эту рыбу. Потому что я хочу у тебя выведать тайну.

— Какую тайну? Я весь на ладони.

И я положил вилку на стол, раскрыл свою руку. Маргарет взяла ее в свою.

— Почему ты ничего не сделал с этим убийцей? — спросила она. — Ты ведь не испугался его, я видела это по твоим глазам. Но ты не остановил его, когда он убивал твоих друзей.

— Это не мои друзья. Они жадные жлобы, то есть, они были жадными людьми, которые не жалели ни себя и ни других ради денег. Особенно других. И у них остался мой перстень.

— Я помню. Я видела его у тебя на руке, когда мы остановились на дороге. Я сразу поняла, что ты не ассистент этого журналиста, Сергея. Ассистенты не носят бриллианты такого размера.

ГЛАВА 6 — АФГАНИСТАН, АЭРОПОРТ КАНДАГАР, ЯНВАРЬ 1989. ПЕРСТЕНЬ

Мне было жаль этот перстень. Я привез его из Кандагара. Вместе с раненым афганцем, которого наши пассажиры едва не завалили на взлетке перед моим самолетом. Если честно, то было, за что. Мы ждали вылет на Баграм. Только что разгрузили муку и коротали время на завалинке под глинобитной будкой коменданта аэропорта. Должна была подъехать десантура, человек пять, вместе с каким-то медицинским грузом. В Кандагаре сворачивали госпиталь, и часть оборудования нужно было перебросить в Баграм, а потом в Союз. Десантники явно опаздывали, наш командир начал нервничать, рванулся в комендантскую будку с явным намерением обложить по телефону коллег из ВДВ, как вдруг на территорию аэродрома влетает «ГАЗ-66», и мы видим следующую картину. Из машины со страшным матом выпрыгивают солдаты в пожелтевшей форме и вытягивают носилки, на которых лежит человек. Голова прикрыта белой тряпкой с пятнами крови. Густая красная жижа капает на серый песок. Тяжело ранен, но еще жив. Рука и кусок выцветшей до желтизны формы, она безвольно болтается из стороны в сторону, цепляя спутанные трубки капельницы. Снова руки, грязные и уверенные, держат бутыль с раствором. Мелькает распахнутый халат незнакомого мне военврача. «Быстро заводите самолет!» — кричит лейтенант в тельняшке. Мы бежим к машине. Командир ни о чем не спрашивает. Не помню как, — возможно, из несвязных обрывков нервного разговора десантников, — но мы поняли, что десантники нарушили приказ останавливаться в городе. Скоро домой. Из Баграма их должны были перебросить в Ташкент. И десантура решила устроить шоппинг. В Кандагаре в дуканах можно найти было все, что угодно. Пока прапорщик рассматривал какое-то тряпье своей жене, дембель выторговывал у дуканщика магнитофон. Лейтенант сидел в кабине «газона», ему предстояло еще несколько месяцев трубить в Афгане, а посему выходить из кабины лейтенанту было лень. Никто не видел, как человек в черном с мелкими полосками тюрбане подошел к военным. Как достал тесак. Как легким коротким движением ударил солдата. Первым среагировал прапорщик. Он моментально выхватил нож и вогнал его в печень афганцу. Зачем-то, инстинктивно, возможно, чтобы не привлекать внимания, десантники затянули оба кровоточащих тела в кузов машины и помчались на аэродром. Они знали, что шанс спасти солдата был только в Баграме, в лучшем госпитале на территории Афганистана. Солдата так и не спасли. Врачи потом говорили, что голова его развалилась прямо на операционном столе, в таком случае они используют странный термин «убит, но не умер», к слову, к этой терминологии привыкнуть невозможно. А убийцу выбросили из кузова прямо на бетонку. Он был жив. Тот самый прапорщик, который нарушил приказ и который ударил афганца ножом, уже передернул затвор «калаша». Он хотел расстрелять человека прямо здесь, возле нашего борта.

Не знаю, что тогда на меня нашло, но я встал между прапором и моджахедом. А, может, он и не был никаким душманом. Просто сумасшедший афганец, который ненавидит чужаков. Мне его стало жалко. Я сказал десантнику: «Сначала вали меня, потом его!» Для того это не было проблемой. Я заметил, как ствол автомата пошел вверх. У этих, из ДШБ, была отработана и отложилась в подсознании та самая манера стрельбы, которой научил меня Леша Ломако — нажимать курок еще до того, как ствол сровняется с целью. «Ты что, охуел?!» — услышал я голос нашего командира. Он мне, что ли, кричит? — «Опусти ствол! Этого тоже грузите в самолет.» У прапорщика плечо было в крови. Видно, афганец зацепил и его. Десантник опустил автомат. Его лицо изуродовала гримаса ненависти. Он рыкнул на меня, оскалив свои желтые крупные зубы, и потянулся раскрытой лапой к моему лицу. Я услышал запах крови и перегара. «В самолет его, Пащенко, или не слышишь?» — подал голос лейтенант. «А ты отдохни,» — бросил мне наш командир мимоходом, когда я садился в свое кресло. — «лучше придержи носилки с черножопым, чтоб не болтало по отсеку.»