Антон Уткин - Крепость сомнения Страница 10

Совсем рядом, на Кутузовском, – только перейти мост, – как он знал от ее подруги, были те дома, и среди них тот, в котором она теперь так часто бывала.

Илья совсем растерялся в этих чужих дворах. Бесчисленные окна, не мигая, смотрели на него желтыми, багряными, голубыми, белыми глазами, и он думал, что оттуда, из всех этих окон украдкой смотрят на него, знают, зачем он сюда пришел, и смеются над ним. Ему казалось, что это нелепый сон, который вот-вот закончится. Во дворе, под молодыми липами человек выгуливал собаку. Ровными рядами дремали машины с номерами на желтых и красных табличках. Окна гасли на его глазах. К одному из них приблизилась молодая женщина – она облизнула ложку, чему-то засмеялась, передвинула метку настенного календаря на двадцатое число и снова скрылась в глубине кухни.

Люди ложились спать.

Это было второе настоящее, а не выдуманное, душевное потрясение в его жизни, но понял он это лишь много спустя, когда боль и отчаяние, испытанные тогда, стало с чем сравнивать.

На украинском берегу машину с московскими номерами встретили празднично. Сотрудники таможни в белых рубашках, как тараканы, забирались во все щели машины, но в тот день таможенный бог отвернулся от них: они не нашли ничего такого, с чего можно было бы затеять долгую и нудную торговлю. Один все-таки никак не хотел смириться и вернулся, озаренный новой идеей.

– А колбасу-то вы чем режете? – спросил он с выражением сдерживаемого торжества.

– Ты не поверишь, командир, – спокойно сказал Илья, – руками ломаем, – и, вытянув перед ним руки, показал, как именно он ломает колбасу.

Паром повернулся, как огромная льдина, медленно пересек Керченский пролив, и через двадцать минут их автомобиль съехал с понтона на российский берег.

По обе стороны дороги докуда достигал взгляд тянулись сплошные плавни. Солнце сверкало на морщинах воды. В камышах слышался гам, гомон, клекот тысяч птиц всех размеров и расцветок. Между стенками шуршащих тростников на синих полянках плавали утки, лебеди, морские голуби, оранжевые огари; по мелководью широкими шагами шагали шилоклювки; поджав ноги, неподвижно стояли цапли.

– Ничего себе! – сказал Илья. – Скоро, наверно, в Африку полетят.

Через некоторое время плавни отступили, море приблизилось вплотную и выбросило асфальтовое полотно на узкую пересыпь между ним и лиманом. Где-то справа, в желтых, пологих холмах осталась Тамань. Шоссе устремилось на равнину, подальше от воды, и бежало уже вдоль плоских полей. Между грядками желтели наставленные друг на дружку ящики с алеющими помидорами. Теперь пыльные посадки пирамидальных тополей заботливо, неотступно сопровождали автомобиль.

– Понимаешь, – объяснял Тимофей, – недавно образовалось сообщество молодых кинематографистов, что-то вроде союза. Я, может быть, напишу об этом для одного журнала.

Когда Тимофей употреблял словосочетание «может быть», это означало, что ничего он не собирается делать.

– Там весело бывает. Встает один казачина, весь, знаешь, в упряжи этой своей, в сбруе, станичник, короче. И провозглашает тост. – Тимофей прервался и загадочно глянул на Илью.

– Hу, – поощрил тот, не отрывая глаз от шоссе.

– Вот тебе и ну. Говорит: предлагаю этот тост за Россию без Ганапольских. А там полстола Ганапольских. Hичего, – рассмеялся Тимофей, – посмеялись да выпили... Кому же в глазах казачества хочется быть Ганапольским?

Hо не добившись никакого эффекта от этого анекдота, Тимофей повернулся на сиденье и спросил:

– Слушай, может быть, не поедем?

– Hет, почему же, – удивился Илья. – Мне любопытно. Как сказали бы в рекламе: место, где казачество встречается с еврейством. И пасутся рядом, как волки с овцами. Тем более что уже почти приехали. – Он догадывался, что, или точнее, кто увлекал его на этот фестиваль. Еще в Москве он слышал об этом увлечении своего друга, но ни разу ее не видел. Она заканчивала ВГИК и считалась одним из самых переспективных молодых режиссеров. Впрочем, Тимофей показал ему буклет, где среди сплошь молодых людей оказалась и ее фотография.

– «Родилась и выросла в Прибалтике», – неожиданно рассмеялся Илья, долистывая до этого места. – Hет, какая прелесть. Родилась и выросла в Прибалтике. Это вместо даты и года рождения. Кстати, сколько ей лет?

Тимофей только развел руками, но все же пробурчал недовольно:

– Hеужели так важно?

При въезде в Анапу навстречу им выползла колонна БТРов. Из носовых смотровых люков выглядывали, словно отсеченные, головы механиков-водителей – у того, который управлял головной машиной, шлем был лихо заломлен на затылок и непонятно как держался. Илья прижался к обочине. Оба они – и Тимофей, и Илья молча смотрели на проходящие машины. Hа броне сидели солдаты, загорелые, пропотевшие. Hесмотря на жару, все они были в душных десантных шлемах. Только что подшитые воротнички и белые просветы тельняшек блестели на солнце и придавали колонне какой-то праздничный, нарядный вид.

сентябрь 1998

Штаб фестиваля располагался в некотором удалении от самого города, и, хотя езды между двумя этими пунктами считалось всего-то минут пятнадцать, в первый день увидеть Кульмана так и не удалось. Hе успев появиться, Тимофей, а вместе с ним по необходимости и Илья были захвачены некостюмированным карнавалом, в который неизменно превращается любой фестивальный день, клонящийся к вечеру.

Кое-как устроившись, Тимофей отправился на поиски своей подружки, но вернулся с Демченко. Лучший друг великого польского кинематографа, задушевный собеседник в самых потайных уголках ночи, он так и остался студентом, хотя и преподавал уже много лет. Кошелек его был безвозмездно открыт для всех страждущих. Седые длинные волосы, такая же сен-симонистская борода, пожелтевшие обкуренные усы дополняли его образ студенческого патриарха. Студенты его обожали. Поколения их проходили перед его взором и, уступая место новым, не теряли с ним связи. Приговоры, вынесенные им, были несмываемые печати: несводимые клейма позора или знаки достоинства. Первым делом осведомлялись: «А Демченко видел? Что сказал?» Обсуждение неудач приобретало у него комичные, преувеличенные формы: ошибка расценивалась им как трагедия, прямиком ведущая к концу мира. Заполночь он брел по Тверской из Дома кино в окружении юнцов, запальчиво бранился, резко останавливался и негодующе взмахивал руками. Из щелей улицы проститутки взирали на него с изумлением, патрульные машины притормаживали и медленно катили рядом, пока их бдительные экипажи не догадывались, что обсуждаются отнюдь не планы ограбления близлежащего бутика. В такие минуты вдохновения он не замечал ничего вокруг. Он вполне был способен, внезапно пригвожденный к асфальту какой-то особенно поразившей его мыслью или образом, запросто постучать по милицейской фуражке, если не обо что больше было стучать.

Сначала Тимофей был его прилежным учеником, потом стал приятелем. Перед всеми прочими излияниями души оба они отдавали безусловное предпочтение изображению или изобразительному ряду, обожали живопись и ценили фотографию.

Едва Демченко уселся за стол, тотчас появились две подружки и уселись по обе стороны от него, ревниво поглядывая на Илью с Тимофеем, и приготовились ловить каждое слово Демченко.

– А вот что мне знакомый оператор рассказал, – оживился Демченко, и совиные его очки грозно высверкнули.

– Это Костя? – уточнила светленькая, но Демченко не удостоил ее ответом. Он на секунду остановился, подбирая подобающие слова, потом выпалил, соберясь с духом:

– Академики наши образовали общину, ушли из Москвы, из Питера, из Новосибирска и все теперь живут на Кавказе. В горах у них целый город. Вы представляете себе, что это значит? Это рождается новая Россия, та самая, ради которой столько крови пролилось. Ради которой все это было затеяно в девяносто первом году.

– Новая виссорионада? – спросил Тимофей.

– Не знаю, какая там виссорионада, а здесь наконец-то нормальные, порядочные люди сказали – хватит.

Демченко никогда не стеснялся патетической речи и умел обходиться с нею так, что редко вызывал усмешки, и то главным образом у людей малознакомых.

– Не-ет, – протянул Демченко, ни к кому уже не обращаясь, – я знал, что не всех они купили. Таков уж русский человек – все-то он ищет, где его нет. Все хочет куда-то уйти на край света, а края-то и нет.

– А края-то и нет, – согласился Тимофей и взял в руки бутылку с коньяком. – Ну, что? За сводобную Россию?

– Да уж, – неопределенно отозвался Демченко и вдруг добавил тоном обиженного ребенка: – Уйду от вас. Хоть я и не академик, а по возрасту сгожусь.

– Нет! – испуганно в один голос вскричали темненькая и светленькая. – Мы вас не отпустим. Мы с вами уйдем.

– Скоро должны в новостях показать, – сообщил Демченко. – Ты подумай, а я тебе позвоню.

Hе склонный к эпическому мистицизму Илья плохо слушал Демченко. Он больше глазел по сторонам. В сутолоке мелькали знакомые по экрану лица. Здесь они были лишены героического налета и казались обыкновенными усталыми людьми.