Элис Сиболд - Почти луна Страница 10

Тело матери вывезли бы из этого дома на каталке, подумала я. Ее бы несли почти вертикально по крутой передней лестнице. Она стала бы очередной одинокой старой дамой, умершей в своем доме. Как печально. Как беспомощно. Как высоко-высоко она забралась бы по кривой людского сочувствия.

Но этому не бывать. Я прослежу.

Войдя в дом, я устояла перед соблазном остановиться в гостиной и вместо этого промаршировала дальше. Мои мышцы затекли от сидения на полу кухни, но, позируя в Уэстморе, я знавала и худшее и умела восстанавливаться. Поднявшись наверх, я взяла простую белую простыню. Затем спустилась, перескакивая через ступеньку.

Старательно не глядя на лицо матери, я встала у ее ног, быстро наклонилась, чтобы прикрыть их, а затем сыграла в игру, о которой сперва Эмили, а потом и Сара умоляли меня, когда я подтыкала им на ночь одеяла. Игру, которую для меня придумал отец.

Мы называли ее «взмах». Я вставала у изножья детских кроваток, зажав концы верхних простыней в руках, выбрасывала их вперед, и они медленно опускались на детские тельца. Особенно Сара была готова играть в эту игру до бесконечности.

«Мне нравится, как воздух разбегается от меня», — как-то раз призналась она.

Для матери хватило и одного взмаха, и двуспальная простыня укрыла ее лицо. Она прилипла к телу почти как призрак. Поспешно я снова упаковала мать в мексиканское свадебное одеяло и в «Гудзон-Бей», словно труп был подарком, который я возвращаю в магазин.

Я встала, вышла в маленький задний коридор и открыла подвальную дверь. Поддерживая мать под мышки, дотащила ее головой вперед до лестницы.

В почти непроницаемой темноте я спустилась на несколько ступенек и замолотила по стене в поисках выключателя. Загорелась голая лампочка у подножия лестницы. Я спустилась до конца. Когда я была маленькая, эта лестница бросала вызов мне и соседским детям. После первых трех ступенек обе стены расступались, а перила, как в них ни нуждались все эти годы, так и не поставили. Хеймиш даже вызвался соорудить их из старых труб, после того как настелил ковер наверху.

«Эта лестница — настоящее гиблое место», — прошептал он мне, когда я отвела его в подвал выбрать за труды одно из старых дедовских ружей.

Но что всегда придавало смысл подвигу спуска в темный подвал, так это гигантский коричневый холодильник. В нем мать хранила жестянки круглых конфет с бренди, запасы шоколадок «Хёрши», завинчивающиеся банки орехов пекан и миндаля, нетронутые рождественские коробки арахисовых козинаков и гадкие, пропитанные хересом кексы с цукатами, которые нам дарили на праздники.

Левертоны раздавали коробки мятных помадок «После восьми». Миссис Доннелсон, пока не умерла, приносила матери окорока.

Окорока отправлялись в особое место — длинный, низкий морозильник для мяса, который гудел справа от лестницы. Мать разбирала на нем белье для стирки и складывала журналы, которые не жалела выбрасывать. При жизни отца по морозильнику для мяса промаршировала целая вереница предметов. Он надеялся, что мать займется прикладным искусством, поэтому на нем стояли корзины с кусками зеленого пенопласта и огромными бутылками из-под дешевого вина, которые она превратила бы в прекрасные террариумы, если бы нашла время. Желуди, конские каштаны, коробки игрушечных глаз и веточки причудливой формы. Речные камешки, отполированные в отцовской мастерской. Необычные кусочки плавника, которые он собирал. И нетронутый клей «Элмере» в экономичной упаковке, который царил надо всем.

Мысль о ружье пришла в голову матери.

— Зачем ему ружье? — прошептала я ей, пока Хеймиш умывался. — Почему не наличные?

— Он взрослый парень, — ответила мать. — Эмили только что родила ребенка.

Но к тому времени как я проследила мыслительный процесс матери и поняла, что это был ее способ указать, что и Хеймиш, и Эмили уже взрослые, поезд безумия отъехал от станции и я очутилась в подвале, показывая Хеймишу стойку с ружьями.

Мы стояли перед морозильником для мяса, парень брал одну винтовку за другой и покачивал в руках, прикидывая вес.

— Я ничего не знаю о ружьях, кроме того, что они крутые, — сказал он.

Я не могла помочь. Просто смотрела, как он вынимает винтовку за винтовкой из деревянной стойки и неумело держит за приклады, словно сорняки с очень толстыми стеблями, которые только что выдернул из земли. Хеймиш, как и Натали, составлял идеальный светлый контраст моей темноте. Пока у нее не появилось довольно седины, чтобы начать красить волосы в чуждый, на мой вкус, оттенок рыжего, Натали была блондинкой, негативом меня, брюнетки. Когда я стояла рядом с ее сыном, то видела карие глаза его матери, слышала ее беззаботный смех.

— Почему она их не продаст? — спросил Хеймиш. — Могла бы кучу денег выручить.

Но я его почти не слышала. Он достал единственный пистолет из войлочного мешочка «Краун ройял»[16] и широко расставил ноги, как в ковбойских фильмах. Когда он прицелился в противоположную стену и положил палец на спусковой крючок, я завизжала и схватилась за дуло.

Он не отпустил, и мы столкнулись. Хеймиш схватил меня свободной рукой за правое плечо.

— В чем дело? Ты, похоже, ужасно расстроилась. Что случилось?

С моих губ готовы были сорваться слова, которые я не говорила никому, кроме Джейка.

— Отец учил меня не целиться в людей.

— Я целился в тень от лампы!

Он положил пистолет на морозильник за своей спиной. Погладил меня по щеке, как если бы я была ребенком, а он родителем.

— Все хорошо, — сказал он. — Никто не пострадал.

Меня трясло. Он повернулся, засунул пистолет обратно в пурпурный мешочек и затянул сверху золотой шнурок.

— Я беру его, — сказал он.

При помощи Хеймиша я убрала винтовки, намного более ценные, обратно в крепления. Пистолет лежал на стопке накрахмаленных льняных салфеток, которые я сложила и оставила на морозильнике. Помню, как обернулась и увидела его, представляя тусклый серый барабан, исцарапанную коричневую рукоять; отца, который поднимает его, заряжает и подносит к голове.

Я расположила тело матери так, чтобы, спустившись на три ступеньки в подвал, суметь обхватить ее за плечи и, двигаясь вслепую и нашаривая каждую очередную ступеньку ногой, собственным телом предотвратить ее падение в ничейные земли внизу.

Я вдохнула и постаралась сделать свои мышцы сильными, а не негнущимися. Стащила верхнюю половину тела с края лестницы, спустилась на одну ступеньку, затем на другую. Мать становилась все тяжелее с каждым шагом. Я слышала сквозь простыни сиреневый запах ее волос. Чувствовала, как мои глаза начинают слезиться, но не моргала. Вниз: два, три, четыре, пять. Ее связанные ноги отмечали каждую ступеньку стуком.

Кокон с матерью разматывался. Никаких тебе подоткнутых уголков. Ее вымытые ступни выглянули из простыней на середине лестницы. Мне показалось, что пальцы ног несколько посинели, и я гадала, не играет ли со мной шутки подвальное освещение. Еще шаг. Другой. Я точно знала, что ступенек шестнадцать, поскольку десятки раз считала их еще ребенком. Слева показался гудящий морозильник для мяса. На нем лежала стопка журналов «Сансет», потрепанных запасов миссис Касл, у которой были родственники на Западном побережье. Еще остались бутафорские подарочные коробки от прошлого Рождества, они выстроились рядами во всем своем выцветшем на солнце великолепии лент и бантов. Я представила, как миссис Касл несет их по лестнице, а может, это сделала я. Мать вполне могла приказать мне снести их вниз и положить в огромные пластиковые пакеты, в которых хранила их одиннадцать месяцев в году. Я могла бы почему-либо уклониться от задания. Я могла бы провести отведенное на него время в старом шезлонге из лозы и железа рядом со стиральной машиной и сушилкой, подсчитывая, сколько именно минут в состоянии себе позволить, прежде чем подняться наверх и составить компанию матери.

Пока ей не исполнилось восемьдесят шесть, мать настаивала на использовании подвала. Мысль о том, что она заблудится или будет не в силах подняться обратно, вдохновила меня купить ей сотовый телефон. До тех пор мать преодолевала первые три ступеньки по одной за раз, хватаясь руками за стену и готовясь к самостоятельному спуску. Затем, сжав зубы, поворачивалась и спускалась боком, ступенька за ступенькой. У нее уходило до получаса на то, чтобы добраться вниз, поэтому, достигнув пола подвала, она могла уже забыть, зачем пришла.

Но как отец Натали боялся, что банкомат сожрет его руку, так и она, после того как в восемьдесят шестой день рождения я положила ей в ладонь самый примитивный телефон, перевела взгляд с него на меня и спросила:

— Это что, граната?

— Это телефон, мама. Можешь брать его с собой, куда захочешь.

— Зачем это мне?