Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац Страница 10

Пивнушка на Розенталерплац.

В передней комнате играют на бильярде; в глубине, в уголке, двое мужчин пьют чай и курят. У одного из них Дряблые щеки и седые волосы, он в плаще.

— Ну, что у вас там? Да сидите вы спокойно, не дергайтесь!

— Сегодня вы меня к бильярду не затащите. У меня сегодня рука неверная.

Седой жует сухую булку, его чай стынет.

— И не собираюсь. Нам и тут хорошо.

— Знаю, знаю, старая история… Ну, теперь вопрос решен.

— Кто решил-то?

Его собеседник — молодой, светлый блондин, с энергичным лицом, мускулистый.

— Конечно, и я тоже. А вы думали — только они?

— Нет, теперь все ясно.

— Другими словами: вас выставили вон.

— Я поговорил начистоту с моим шефом, он на меня накричал, ну и… А в конце дня мне принесли уведомление, что с первого числа я буду уволен.

— Вот видите, в известных условиях не следует разговаривать начистоту. Если бы вы тонко намекнули вашему шефу, он бы вас не понял, и вы бы не потеряли место.

— Да я еще не ушел. Что вы думаете? Теперь-то я и покажу себя. Я им еще попорчу кровь. Каждый день ровно в два я буду являться и отравлять им жизнь, поверьте уж мне!

— Ах, молодой человек, молодой человек. А ведь у вас жена есть!

Тот поднял голову.

— В том-то и подлость, что я ей еще ничего не сказал, не могу и не могу.

— Может быть, все еще образуется.

— Кроме того, она в положении.

— Второй уже?

— Да.

Седой человек закутывается плотнее в плащ, насмешливо улыбается своему собеседнику, а затем, кивнув головой, говорит:

— Что ж, отлично. Дети придают мужество. Как раз то, что вам теперь нужно.

— На что оно мне нужно, — взрывается тот. — Я по уши в долгах. Знай — плати… Нет, не могу я ей это сказать. А тут еще меня совсем выперли. Я привык к порядку, а у нас черт знает что делается. Мой шеф только и думает, что о своей мебельной фабрике, и приношу ли я ему заказы для обувного отдела или нет, ему, в сущности, наплевать. В том-то и вся штука. Нужен я ему, как пятое колесо телеге. Целый день околачиваешься в конторе и пристаешь ко всем: «Посланы ли наконец предложения?» — «Предложения? Какие там еще предложения?»— «Да ведь я вам уже шесть раз говорил! На кой черт я тогда бегаю по клиентам? Люди в глаза смеются… Либо ликвидируй этот отдел, либо делай дело».

— Выпейте чаю — успокойтесь. Пока что ликвидировали вас.

От бильярда подходит какой-то господин без пиджака, кладет руку молодому человеку на плечо и спрашивает: — Сгоняем партийку? За молодого отвечает старший:

— Не до этого ему. Он в нокауте!

— Бильярд — лучшее средство от нокаутов. Игрок уходит. Человек в плаще глотает горячий чай.

Милое дело — попивать горячий чай с сахаром и ромом и слушать, как скулят другие. Здесь уютно, в этой дыре.

— Вы что — сегодня не собираетесь домой, Георг?

— Не хватает духу, честное слово, не хватает духу. Что я ей скажу? Я не могу взглянуть ей в глаза.

— Идите, идите и смело взгляните ей в глаза.

— Что вы в этом понимаете?

Старший наваливается грудью на столик и мнет в руках край плаща.

— Пейте, Георг, или съешьте чего-нибудь и не говорите лишнего. Кое-что я в этом понимаю. Да. Я всю эту музыку досконально знаю. Когда вы еще под стол пешком ходили, я все это уже испытал.

— Посудите сами. Было хорошее место, так нет же — все испоганили.

— Вот послушайте. До войны я учительствовал. Когда началась война, я был уже таким, как сейчас. И пивная эта была точно такая же. На военную службу меня не призвали. Такие, как я, им не нужны, морфинисты то есть. Точнее говоря: меня все же призвали. Я думал, конец пришел. Шприц, конечно, у меня отобрали, и морфий тоже. И — раз, два, левой! Двое суток я еще кое-как выдержал, пока у меня капли были в запасе, а там — привет, отслужил и — в психиатрическую. В конце концов отпустили меня на все четыре стороны. Да, так вот — потом и из гимназии выкинули, морфий, знаете, это такая штука, иной раз бываешь как в угаре, особенно вначале. Теперь-то это больше не случается, к сожалению. Ну, а жена? А ребенок? Прости-прощай, родная сторона. Эх, Георг, милый вы мой, я мог бы вам целую романтическую историю рассказать.

Седой пьет, греет руки о стакан, пьет медленно, с чувством, разглядывает чай на свет.

— М-да, жена, ребенок… На них свет клином не сошелся. Я не каялся и вины за собой не признаю, с фактами надо мириться, да и с собой самим тоже. Какой уж я есть — таким и останусь. Не следует кичиться своей судьбой. Я — не фаталист, о нет. Я не эллин, я берлинец. У вас чай остыл, Георг. Подлейте-ка рому.

Молодой человек прикрывает стакан ладонью, но седой отводит ее и подливает, ему изрядную порцию из небольшой фляги, которую вытащил из кармана.

— Нет, мне пора. Спасибо, спасибо… Поброжу еще по улицам, рассеюсь немного.

— Не кипятитесь, Георг, посидим здесь, выпьем малость, а потом сыграем на бильярде. Не делайте глупостей, не теряйте голову. Это — начало конца. Я в свое время не застал ни жены, ни ребенка дома, а нашел только письмо, что она возвращается к матери в Западную Пруссию и все такое — загубил я, дескать, ее жизнь, опозорил ее, и так далее. Тогда я поцарапал себя слегка вот здесь, на левой руке — видите? Покушение на самоубийство — так это называется? Век живи — век учись, так-то, Георг! Я, например, знал даже провансальский язык, но анатомию — увольте. Вот и принял сухожилие за вену. Положим, я и до сих пор мало смыслю по этой части, но теперь вроде бы и не к чему. Короче говоря: скорбь, раскаяние — все это чушь, ерунда, я остался в живых, жена тоже осталась в живых, ребенок — тоже. У жены появились новые дети, там, в Западной Пруссии, целых двое, словно я их на расстоянии сработал, так вот и живем. И все-то меня теперь радует, и Розенталерплац, и шупо на углу, и бильярд. Ну-ка пусть теперь кто-нибудь скажет, что он живет лучше и что я ничего не понимаю в женщинах!

Блондин неприязненно глядит на него.

— Ведь вы же развалина, Краузе, и сами это отлично знаете. Что же вы ставите себя в пример? Вы просто рисуетесь передо мной своим несчастьем, Краузе. Вы же сами рассказывали мне, как вам приходится голодать с вашими частными уроками. А я не хочу себя заживо хоронить!

Допив стакан, седой откидывается на спинку железного стула, с минуту глядит на молодого враждебно поблескивающими глазами, затем вдруг прыскает и долго смеется неестественным сдавленным смехом.

— Разумеется, я не пример, вы совершенно правы. Но я и не претендовал на это. Для вас я не пример. У каждого своя точка зрения, даже у мухи. Вот извольте, муха под микроскопом воображает себя лошадью. А посмотрю-ка я на нее в телескоп, что тогда? Да кто вы такой, собственно говоря, господин Георг — как там вас по фамилии? Ну-ка, отрекомендуйтесь мне: агент по сбыту обуви фирмы NN. Бросьте вы эти штучки. Скажите, какая беда! Передаю по буквам: б — болван, е — ерунда, д — дебош, именно дебош, любезнейший, — а — абракадабра. И вообще вы не тот номер вызвали, милостивый государь, совершенно не тот номер! Ясно?

Трамвай № 99. Маршрут: Мариендорф, Лихтенрадершоссе, Темпельгоф, Галлеские ворота, церковь св. Гедвиги, Розенталерплац, Бадштрассе, и дальше по Зеештрассе до угла Тогоштрассе; в ночь с субботы на воскресенье — круглосуточное движение на участке между Уферштрассе и Темпельгофом через Фридрих-Карлштрассе по графику каждые четверть часа. Восемь часов вечера, из трамвая выходит молоденькая девушка, под мышкой у нее папка с нотами; уткнув личико в поднятый каракулевый воротник, она ходит взад и вперед на углу Брунненштрассе и Вейнбергсвег. Какой-то господин в шубе заговаривает с ней, она вздрагивает и быстро переходит улицу. Останавливается под высоким фонарем и всматривается в лица прохожих. Вскоре появляется небольшого роста пожилой господин в роговых очках; в один миг она оказывается рядом с ним. Хихикая, берет его под руку, и они идут вверх по Брунненштрассе.

— Мне сегодня надо прийти домой пораньше, честное слово. Мне бы и вовсе не следовало приходить. Но ведь вам даже позвонить нельзя!

— Можно, но только в самых исключительных случаях! У нас на службе подслушивают. Это же в твоих интересах, дитя мое.

— Ах, я так боюсь… Но ведь никто не узнает, правда? Вы же никому не расскажете?

— Никому.

— Если узнает папа или мама — о, боже! Пожилой господин с довольным видом берет ее под руку.

— Никто не узнает — не бойся. Я никому не скажу ни слова. Ну, как прошел сегодня урок?

— Я играла Шопена. Ноктюрны. Вы любите музыку?

— Пожалуй. Иногда.

— «Мне хотелось бы вам что-нибудь сыграть, когда я как следует разучу. Но я вас так боюсь…

— Ну полно!

— Да, я всегда боюсь вас, но не очень, чуточку. Ведь мне нечего бояться вас, не правда ли?

— Нисколько. С какой стати? Мы ведь уже третий месяц знакомы.

— По правде, я боюсь только папы. Что, если он вдруг узнает?