Жан Эшноз - 14-й Страница 10

Казнь состоялась на другой день, на стрельбище у главной усадьбы, на глазах у всего полка. Арсенеля поставили на колени перед взводом из шести солдат — навытяжку, винтовки к ноге, среди них двое знакомых, старательно отводящих глаза, позади маячил полковой капеллан, а поближе, сбоку стоял в профиль сержант с саблей наголо. Капеллан произнес все, что следует, Арсенелю завязали глаза, и он уже не мог видеть, как его знакомые, шагнув левой вперед, вскинули винтовки к плечу, как сержант поднял саблю, только услышал четыре коротких приказа, из них последний — «пли!». По окончании процедуры, после контрольного выстрела, весь полк, в назидание, строем провели мимо мертвого тела.

14

Пока Антим выздоравливал, за ним заботливо ухаживали: лечили, перевязывали, кормили, умывали, укладывали спать. Особенно старалась Бланш; она тихонько ужаснулась тому, как сильно он похудел за свои пятьсот военных дней, не приняв во внимание, что килограмма три с половиной потеряны вместе с рукой. Когда же он стал выглядеть получше и даже начал иногда улыбаться — только левой стороной рта, как будто правая не могла шевелиться без верхней конечности, — когда уже был в состоянии самостоятельно жить у себя дома, Бланш и ее родители начали думать, куда бы его пристроить.

Конечно, Антиму причиталась военная пенсия, но не сидеть же без дела, чем-то надо заниматься. Рассудив, что из-за увечья он вряд ли сможет так же хорошо, как прежде, выполнять работу бухгалтера, Эжен Борн нашел ему дело. Своим преемником владелец фабрики не так давно назначил Шарля и уже сделал его заместителем директора, однако из-за войны и смерти молодого человека вопрос о преемстве повис в воздухе. Эжен отложил его на неопределенное время и ввел на фабрике что-то вроде управляющего совета или распорядительного комитета. Он же его и возглавил, но само существование такого органа позволяло не принимать все решения в одиночку и, главное, не нести в одиночку всю ответственность за них. На одном из еженедельных собраний коллегиальной дирекции, в которую входили Монтей, Бланш и мадам Прошассон, было решено ввести в ее состав Антима из уважения к брату-герою и в награду за личные заслуги перед фирмой; за каждое заседание ему причиталась некоторая сумма денег. Таким образом у Антима появилось регулярное и необременительное занятие: требовалось всего лишь присутствовать, излагать свое мнение — причем он не был обязан его иметь, а все остальные — выслушивать, — голосовать и подписывать бумаги (можно не читая), что он быстро настрополился проделывать одной левой. Казалось, окружающие больше беспокоились по поводу его однорукости, чем он сам, никогда об этом не упоминавший.

А не говорил он о недостающей руке прежде всего потому, что очень быстро приучил себя не думать о ней и вспоминал о пропаже лишь по утрам, проснувшись, да и то не больше, чем на секунду. Вынужденно став левшой, он без особого труда приспособился к этому и быстро научился писать, более того — левой рукой начал недурно рисовать (чего никогда не делал правой); если же какие-то действия, например почистить банан или завязать шнурки, стали ему недоступными, его это ничуть не удручало. Бананы, которые появились на рынке не так давно и до которых он был не великий охотник, он легко заменил другими фруктами, со съедобной кожурой. Что до шнурков, он придумал, как обходиться без них и нарисовал особую модель мокасин; в то время на фабрике изготовили для него одну-единственную пару, но после войны, когда мужчины снова стали привыкать к обычной обуви, эту модель, получившую название «пертинакс», поставили на поток, и она пользовалась огромным успехом.

Еще пришлось Антиму отказаться от классических жестов — складывать руки на груди или сцеплять за спиной, — которые так и напрашивались, когда он о чем- то размышлял, чего-то ждал, когда хотел придать себе солидный или деловой вид. Вернее, он инстинктивно порывался сделать их и в последний момент спохватывался, сообразив, что ничего не получится. Однако, свыкшись с положением однорукого, Антим не совсем сдался и придавал пустому рукаву видимость руки: подпихивал его под локоть согнутой на груди уцелевшей левой или хватал за конец и отводил за спину. Привычка привычкой, но, машинально потягиваясь утром, он мысленно вытягивал и несуществующую руку, что внешне выражалось в едва заметном движении правого плеча. Потом он открывал глаза, осознавал, что никаких особых дел в этот день не предвидится, и часто снова засыпал, при необходимости помастурбировав, — освоить эту технику левой оказалось несложно.

Чтобы убить такую уйму времени, Антим упорно тренировался, пока не достиг совершенства в искусстве листать одной рукой газету и даже тасовать колоду карт. Он научился держать карточный веер, прижимая его подбородком к шее, но не сразу решился сесть за игорный столик в Республиканском клубе и присоединиться к молчаливым игрокам в маниллу, таким же калекам, как он, прошедшим фронт и словно давшим обет не вспоминать о том, что довелось там видеть. Играл он, естественно, медленнее, чем безногие и одноногие, но все же лучше, чем ослепшие от иприта — у них же не было карт по Брайлю. Кто-нибудь всегда предлагал помочь Антиму и попутно заглядывал в его карты. Немудрено, что вскоре ему это надоело, и он перестал ходить в клуб.

Однажды Антиму показалось, что скука и одиночество последних месяцев могут рассеяться. Это случилось, когда он, стоя перед собором, рассеянно глядел на прохожих и вдруг наткнулся глазами на постукивающую по противоположному тротуару трость, а затем, вскарабкавшись по ней взглядом, обнаружил пару очков. Тросточка была не белой — в белый цвет их стали красить уже после войны, а очки — не совсем темными, так что Антим без труда различил за ними лицо Падиоло. Он вернулся с фронта почти одновременно с Антимом, ослепший от газа с запахом герани; его поддерживала под руку мать, и он сразу узнал Антима по голосу.

Но радость от встречи с другом продлилась недолго. Антим очень скоро заметил, что вместе со зрением Падиоло потерял всякий вкус к жизни. Прежнее ремесло стало для него недоступным, а мысль о том, что навык, науку и искусство разделки туш можно заменить чем-то другим, ему и в голову не приходила; он был раздавлен, уничтожен, и его ничуть не вдохновлял пример других инвалидов, которые, преодолев увечье, сумели вернуться к своему делу, подчас весьма сложному, а то и достичь в нем совершенства, — хотя, по правде сказать, слепые мясники встречаются гораздо реже, чем слепые пианисты.

И все-таки, раз уж старые друзья нашли друг друга, надо было придумать, чем заняться вместе. Играть в карты Падиоло не мог, а Антиму надоело читать вслух — оба опять заскучали. Чтобы поправить дело, они часто говорили о фронте, где было гораздо хуже: еще тоскливее, да и страшно в придачу. Вспоминали, какие развлечения, какие способы убить время ухитрялись там находить. А помнишь?.. Помнишь?..

Как Арсенель пристрастился вырезать фигуры в известняке, которым местами сменялась глина на стенках окопов. А Босси увлекся изготовлением колец, брелоков и прочих сувениров из алюминиевых гильз, меди и латуни от залетевших в окопы вражеских снарядов, из чугуна от осколков яйцевидных гранат и гранат-лимонок. Антим же нашел применение своему опыту в обувном деле — стал разрезать на шнурки обрывки ремней. Позднее он додумался делать из тех же ремешков браслеты, которые завязывались или застегивались на руке и к которым удобно было пристегивать карманные часы, если припаять к ним петельки на уровне шести и двенадцати. Антим воображал, что изобрел таким образом наручные часы, и лелеял блестящий план запатентовать это открытие, как только вернется с войны. Невдомек ему было, что еще за десять лет до ее начала эту идею воплотил в жизнь Луи Картье, желая помочь своему другу авиатору Сантос-Дюмону, который сетовал на то, как трудно в полете доставать часы из кармана.

Да, несмотря ни на что, бывали в окопной жизни приятные минуты. Даже такое, казалось бы, малоприятное занятие, как выбирание вшей, служило каким-никаким развлечением между тревогами: поймать вошь, вытащить ее из волос или из складок одежды, — причем развлечением бесконечным, а к тому же бессмысленным и безнадежным, потому что эти членистоногие постоянно откладывают бешеное количество яиц, уничтожить которые можно только раскаленным утюгом, каковой в окопный инвентарь не входит. Были и другие, более забавные воспоминания, например, о том, как солдаты, помимо обычного оружия, овладевали на практике приемами стрельбы из пращи, чтобы потом зашвыривать во вражеские окопы подарочки — консервные банки с мочой. Или воспоминания совсем иного рода — о концертах полкового оркестра или танцульках с аккордеоном, купленным по приказу капитана аж в Амьене, под звуки которого каждый вечер кружились ординарцы со связистами. Или о том, как, пока это еще было возможно, доставляли почту, солдаты писали и получали горы открыток и писем, так однажды Антим получил короткое извещение о смерти Шарля. Теперь уж ему не воспользоваться объявлением, которое недавно, на третий год мирового побоища, появилось в «Мируар»: «Редакция купит за любую цену фотографические документы о военных событиях, представляющие особый интерес».