Борис Евсеев - Евстигней Страница 10

Робковато пел Евсигнеюшка и в хоре. Казалось: раскрой он рот пошире, вытолкни звук посильней — и вместе со звуком упорхнет звуковое вместилище, душа, и попадет в лапы неведомо кому, и будет тем неведомо кем — вмиг проглочена!

Поэтому пел (особливо на людях) с осторожностью. Стал еще сильней склоняться к игре одинокой: на скрыпице, на клавикордах. Пробовал даже и трубу: медь надсаживала горло, зато охлаждала губы, язык, сердце. Дуть — не петь!

«С таковою трубой можно куда как осмелеть, а там и вовсе бесстрашным стать».

Была испробована и еще одна дерзость: сразу и безо всякой подготовки записывать музыку на ноты. Сие — не выходило. Тогда для поддержания собственных дерзостных устремлений начинал и бессчетно продолжал он разбирать ноты чужие.

Нот переписанных крупно, тщательно, что для клавикордов, что для скрипицы, даже и для трубы — было в академической библиотеке довольно. Нотная грамота и сама по себе влекла Евсигнеюшку. Часто — сильней упражнений на инструментах. Ну а уж выпутываться из нот безо всякой игры, посредством одного лишь чуткого слуха — с некоторых пор внутри у него обнаружившегося — было еще интересней.

Правда, по временам радостный интерес оборачивался тоской.

Радостно было оттого, что, повозившись вдоволь с нотами, замечал: с какого-то мига они и сами, безо всякой подмоги, звучат! Ты только взглядом до них коснись — уже и хорошо, и складно! Даже рта раскрывать не надо.

Но тут же, конечно, и грустно, потому как чудилось: сам ты нотам ничуть не нужен!

Иногда нарисованные им ноты выделывали коленца — ни в сказке сказать, ни в потешном стихе описать. Во всех уголках Питер-Бурха забавлялись и уморительно гримасничали они: курьезили на театрах, кувыркались по-над Невой, добегали до самого Шведского моря и, оттуда возвращаясь, бывало в царские палаты заскакивали. Ноты попадали во всяческие истории, а уж потом — сами истории начинали тесно плясать меж нот!

Любимая история — даже и для комической оперы пригодная — была про маиора Зорича.

Передавали следующее.

Якобы тот маиор Зорич в одном из сражений с турками оказал великую храбрость. А и храбрость не помогла. Всех русских перебили. Один-одинешенек Зорич остался. Сзади крутые скалы. Впереди — полукругом — турки. Подступают, вопят, вот-вот на куски маиора изрубят. Тут Зорич возьми да и крикни им: «Я — капитан-паша! Ведите меня прямо к султану!»

Один из турок понимал по-русски. Растлумачил другим. Все переполошились. По-ихнему капитан-паша — полный генерал. Ну изрубят они в куски крикуна-уруса, а потом султан с них живьем шкуры поснимает и в бочки с солью без шкур опускать начнет!

Так Зорич попал в плен. Почет ему султан и впрямь оказал генеральский. Сманивал веру переменить. В вере, однако, Зорич остался тверд. Да и недолго в плену ему суждено было томиться.

Приспело время обмениваться пленными. Султан капитан-пашу Зорича первым на промен и выставил. Донесли о том государыне императрице. Та, ясное дело, впала в недоумение:

— Кто сей Зорич есть? Что он за «капитан-паша»? Нет у меня в Империи полного генерала с таким прозваньем!

Однако ж обменяли. Через непродолжительное время призывает матушка-государыня Зорича к себе. Тут все и объяснилось.

— Как же ты смел чин генеральский себе присвоить, когда ты только маиор?

— Токмо из боязни потерять жизнь, всецело вашему императорскому величеству принадлежащую! За сие — готов нести надлежащую кару.

— Да уж прощу тебя. Генералом в плену ты оказал себя достойным. Поглядим, каким генералом в настоящем деле окажешься. Чин и звание — тебе оставляю. И вообще... Заглядывай как-нибудь к нам на огонек!

Сия история сильно грела душу: из маиоров — да в полные генералы! Вот бы и ему, Евсигнеюшке, так: из воспитанников — да сразу... Вот только куды, куды?

Ну а пока суд да дело — давал он каждой истории наименование. Еще и определял, комическая та история или же трагическая. Зачем? Сам того не знал. А только чуял: пригодятся истории ему в будущем! Как пригождались и теперь: так сладко было напевать и расставлять по местам: Зорич-марш, Зорич-песню, Зорич-аккорд...

Кроме историй городских и всеобщих — были еще истории, с приятелями его приключившиеся.

Друг сердешный Стягин на пятом году обучения нежданно-негаданно исчез. Искали, да не нашли. Видно, подался на украины.

Викторин Темнов подпрыгивать на месте перестал и улизнул-таки, проныра, к езуитам: из столицы вон! Сие — против правил — было ему отчего-то разрешено.

Был обретен новый приятель, Петруша Скоков. Тот был тремя годами старше, уже многому научился, многое умел. Петрушу Евсигнеюшка сперва побаивался, хотя к нему, сквозь боязнь, и тянулся.

Да только здесь истории, относящиеся до него самого, кончались.

Из профессоров и наставников никто к Евсигнеюшке особо не благоволил. Ни Сечкарев, ни явившийся на короткое время Хандошкин его отчего-то не примечали. Ну а Президента Академии Ивана Ивановича Бецкого воспитанник без колотящей дрожи так даже и видеть не мог.

Так что историям было взяться неоткуда. Оставались разговоры с самим собой, краткие, но сильные видения, бесконечные упражнения на скрыпке, на клавикордах. Замкнутая — как в сундуке — жизнь действовала на воспитанника дурно.

Не умея, как некоторые иные воспитанники, тайно проказить и тихо подличать, подхалюзничать и за то быть хвалимым и отличаемым, — начинал он склоняться к безысходности. Что не поощрялось.

А непоощряемые мысли и чувства надобно было прятать поглубже.

Глава шестая

Имена событий. Русский Хронос

…три, четыре, пять — я иду искать.Пять, шесть, семь — я нашел совсем!

За семь лет схлынуло семь потов и семь пар башмаков износилось: Есёк сильно подрос.

Сверстников своих ростом, однако, не обогнал: в сравнении с ними был невысок, к тому же не по годам сутул. Хорошо еще, что при явной косинке глаза имел привлекательные: голубовато-зеленые. А вот бровки, те — к неудовольствию и даже немалому раздраженью — были белесые.

Но что важней всего: руки стали еще сильней, пальцы уцепистей, суше, способней к долгой, безостановочной игре. Выострился и язык. Голова стала соображать ясней, основательней: сказывались прилежанье, терпенье.

Тяжкое, полковое потиху-помалу забывалось. Новое, хотя слегка и тревожило, а все ж манило. Но кроме той сладковатой тревоги — кое-что мучило по-настоящему.

Выходило — нелепо! Воспитанник училища, за семь лет возвысивший и обтесавший себя науками, никак не мог разобраться с собственным именованием. Ежели — вне стен Училища — кому представляться, так надобно себя именовать. Ежели музыку (втайне давно сочиняемую) исполнять придется — имя и прозвание первое дело. А уж ежели при музыке, нотами надрукованной, нету имени сочинителя — тут просто смерть. Не обретет музыка безымянная ни похвал, ни успеху!

Тут колотушкою в голову стукнуло:

«Без прозванья! Так про него и в бумагах пишут, в том-то обида и состоит!»

Обиженный воспитанник заворочался на узкой постеле.

«Так ведь до сего дня и записывали:

Евсигней сын Ипатов, без прозванья...

А надлежит, надлежит прозванью быть!»

Час ясно осознанного, твердо произносимого прозванья подступил — как осенняя вода к питерским окнам — к самому горлу.

— Ипатов? (Так иногда в бумагах именуют.) Не то, не годится.

— Мамкин? Тятькин? Вотчимов? Совсем по-детски.

— Аксиньюшкин?

— Солдатов?

— Федотов?

Не то, не так, не сладко!

Вдруг, словно резким ударом ветра, распахнуло все училищные окна и двери:

— Фомин! Фомин!

Выше башен и шпилей вознеслось вдруг дивное это прозванье! Как вмиг прорисованный контур тела человеческого и отзвук духа его — стало оно носиться в рваных тучах над Санкт-Питер-Бурхом.

И уже вниз, к осенне-зимним могилам, вымываемым водою с кладбищ, подобно квелому «Ипатов» не опускалось.

Фомин — всем вам на помин!Фомин — уж теперь не солдатский «свин»!Фомин — радости будет сын!

Прозвание творило вирши. В виршах — словно кощеева игла в яйце — сидела мелодия. Чуть голосом подтянул, подпел — складывался целый мотив. А усилить тот мотив чем? Вторым голосом. А ежели еще и третьим? Эх, скрыпицу бы сейчас в руки!

К прозванью — по-новому к «фамилии» — требовалось подходящее имя. Ежели не Филаткой, не Федулом — так Еськом кличут. Как собачонку какую! А в бумагах — там завсегда Евсигней пишут.

Твердости сему имени не достает! Клиньями и подпорками укреплять его надо. Как дверь Воспитательного училища недавно укрепляли.

Вот буковка «т» — имя и укрепит!

— Ев-сти-гней! Т!.. Ст!.. Стойко! Стиснуто! Стозвонно!