Альва Бесси - Люди в бою Страница 10

— Viva los extranjeros![28] — кричат они. — Viva las Brigadas Internacionales! [29]

Мы хором рявкаем:

— Viva![30]

Вкусом коньяк походит на приправленный ванилином пятновыводитель.

Впереди показывается город, группа солдат посреди дороги велит нам остановиться. Те из нас, кто понимает по-испански, переводят: «Город бомбят». Презрев это сообщение, наш грузовик срывается с места и мчит вперед, едва ли не быстрее, чем раньше. На пригородных полях крестьяне, толпящиеся у входа в refugios[31], с любопытством проводив глазами нашу машину, несущуюся на бешеной скорости к городу, снова поднимают глаза к небу. Их застывшие, невозмутимые лица полны ненависти — пока наша машина стояла, мы различили в небе гул самолетов. У этих самолетов совсем другой звук, непохожий на звук всех самолетов, с которыми я имел дело раньше: рокот, вибрация их моторов в небе (такой яркой синевы, что на него больно смотреть) таит в себе зловещую угрозу. Красота оборачивается ужасом — что может быть чудовищнее, противоестественнее! И вот мы видим их — две крохотные, сверкающие в безбрежной синеве серебристые искры, два итальянских цельнометаллических моноплана, висящих на высоте восьми тысяч футов над мирным городом. И тут же теряем их из виду — они скрываются за домами, и тем не менее мы инстинктивно ежимся в открытых кузовах наших грузовиков, а грузовики тем временем сворачивают и выруливают на широкую дорогу — обвивая холм, она ведет к крепости на его вершине. Вот так, мотаясь из стороны в сторону, не в силах оторвать глаз от самолетов, напряженно вслушиваясь в рокот их моторов, перекрывающий рев нашего ползущего на второй скорости грузовика, мы въезжаем на просторный двор; там люди в форме с ходу загоняют нас в подвалы крепости — сводчатые каменные пещеры, сырые и промозглые. И всю тревогу, вплоть до отбоя, мы сидим в подвалах древней крепости Фигерас…

…Нам выдают хлеб и черную обжигающую жидкость — именуемую здесь кофе, — ничем не подслащенную. Потом мы выстраиваемся в затылок перед канцелярией и по одному докладываемся греку, говорящему по-английски (а в придачу еще на пяти-шести языках), как уроженец Британских островов; грек записывает наши имена и говорит:

— Вам, разумеется, известно, что, пока идет война, вы не имеете права покинуть страну.

— Разумеется, — говорим мы.

— По какому адресу сообщить, если с вами что случится?

Мы вываливаемся из канцелярии; нам показывают длинные комнаты, их двери ведут во двор. Вдоль стен длинными рядами тянутся широкие дощатые кровати, покрытые соломенными тюфяками, на каждой можно спать вдвоем, больше никакой мебели нет. В одной из пустых комнат уборная — просто дыра в полу, что не редкость для Европы; из дыры расползается зловоние. Мы забираемся на зубчатые стены крепости, обозреваем заснеженные Пиренеи позади, равнину — впереди. Услышав свисток, возвращаемся в длинную, беленную известью комнату, служащую столовой; на дощатых столах нас уже ждут оловянные миски, оловянные ложки. Крайних за столом отправляют по двое на кухню во дворе за едой, они возвращаются с лоханями, полными картофеля и похлебки. Для нас приготовлены глиняные кувшины с вином, кружки. Вино оказывается плохим. Приготовлена для нас и приветственная речь на хорошем немецком, польском и французском, а также на плохом английском. Мы выслушиваем речь в полном молчании, сразу после обеда заваливаемся спать и спим чуть не до вечера. В нашей комнате прохладно, на солнце жарко.

В читальне по соседству с нами стены испещрены безыскусными рисунками: батальные сцены перемежаются с портретами Негрина, Асаньи, Ленина, Пасионарии, Димитрова, Маркса, Диаса и республиканских командиров — Рохо, Модесто, Листера и Кампесино. Повсюду, куда ни глянь, лозунги на разных языках, как понятных, так и непонятных, призывают нас крепить дисциплину, взаимодействие и солидарность, равно как и блюсти чистоту. Многочисленные наглядные пособия показывают, как укрываться от артиллерийского и пулеметного огня, а также от воздушных налетов, как незаметно перебегать по открытой местности. Для нашего сведения имеется тут и небольшой, зато выполненный с крайней дотошностью макет современных укреплений, с окопами, ходами сообщения, пулеметными гнездами и блиндажами, а при нем для полноты картины солдаты, санитары с носилками, санитарные машины и проволочные заграждения. Повсюду разложены газеты и журналы — можно сказать, чуть ли не всех стран, — тут тебе и «Лондон таймс», и «Пари-суар», и «Юманите», и «Дейли уоркер», и «Колльерс», и «Мундо обреро», и «Интернэшнл пресс корреспонденс», и «Панч», и «Роте фане», и «Ла Вангуардиа», и «Лайф», и «Тайм», и «Френте рохо», и самые разнообразные рабочие издания. Лозунги, написанные на стенах, призывают нас:

Proletarios de Todos Paises! Unios!Proletarier, Alle Lánder, Vereinigt Euch!Proletaries de Tous Pays, Unissez-vous!Proletari de Tutti i Paesi Unitevi!Proletar Juszewszystich Krajow ta Czeiesie!Workers of the world, unite![32]

Все приветливы, все улыбаются. Одни хотят потолковать с товарищами — они завязывают беседы, где каждый говорит на своем языке, и покатываются со смеху над своими неудачами. Другие пишут письма, открытки домой, у них серьезные, сосредоточенные лица. Третьи играют в шашки, в шахматы; четвертые углубились в газеты, брошюры, книги. Поляки, немцы, французы и англичане, валийцы, ирландцы, шотландцы, американцы и румыны шатаются по двору, по зубчатым стенам (нам не разрешается покидать крепость), покупают килограммами апельсины и бутылями какое-то химического вкуса зелье в cantina[33], владелец которого не скрывает своей неприязни к покупателям. Он хмуро поглядывает на бесшабашных парней, сгребая цепкими жадными пальцами песеты, полученные нами в обмен на франки и доллары. Он необъятно толст, его жена еще толще. Мы узнаем, как будет по-испански «иностранец», и слышим, с каким презрением произносит владелец погребка это слово, но ему не удается разозлить нас. Ведь мы в стране, где класс стяжателей стремительно теряет свое положение; близится время, когда такая же судьба постигнет этот класс во всем мире. Мы верим, что когда-нибудь мир будет населен людьми, которые будут видеть в деньгах не символ своего превосходства над другими, не способ порабощения себе подобных, а средство обмена, плоды честного труда.

Начинает смеркаться, на ужин нам подают белую фасоль, хлеб и вино; потом одни разбредаются по двору, другие отправляются спать. В комнате, рядом с той, где размещены американцы, горит свет, мы распахиваем ее широкие двери, похожие на двери амбара. Повсюду: на койках, на полу — сидят люди; какой-то американец, конфузясь, держит перед ними речь. Он не знает, куда девать руки, и то и дело смущенно улыбается. Англичане, шотландцы, валийцы, ирландцы и канадцы слушают его затаив дыхание.

— Мы с товарищем, — рассказывает американец, — забрались на пароход и спрятались в отсеке трюма. Мы рассудили — не может так быть, чтобы среди команды не нашлось сторонников Испанской республики; нам сказали, что они непременно нас разыщут и будут нас подкармливать. Но были там эти сторонники, не было их, или они просто побоялись с нами связаться, нам так и не довелось узнать…

Он рассказывает очень простую историю: как после десяти дней без сна, проведенных в голоде и грязи в трюме роскошного парохода (все это время они не ели ничего, кроме отбросов, которые им изредка удавалось раздобыть), неподалеку от Франции они спрыгнули с борта парохода, доплыли до берега и там связались с местным комитетом, У этого парня и сейчас истощенный, усталый вид. Он заканчивает свой рассказ, рассказ о лишениях, о стойкости, обыденной фразой: «И вот мы здесь» — и по-детски улыбается. Слушатели разражаются аплодисментами, кричат: «Молодчага, парень. Браво, янки!», хлопают его по спине и снова кричат. Тут англичанин, исполняющий обязанности председателя, говорит:

— Я уверен, что теперь, когда мы выслушали историю товарища Табба, мы еще лучше понимаем, почему испанский народ должен во что бы то ни стало победить в этой войне. У этого товарища очень типичная история: истории, подобные этой, могут рассказать многие из нас. Эта история показывает, как рабочие всего мира относятся к Испании. Они знают, что эта страна решила отстаивать свою независимость и свои свободно выбранные органы власти, невзирая на все препоны, которые ставят на их пути фашистские державы и наше, черт бы его побрал, правительство…

— Черт бы побрал тебя вместе с твоими речами! — выкрикивает кто-то; в ответ раздается дружный смех.

— Будь по-вашему, — смеется председатель. — Не хотите речей — не надо. Вот товарищ, не могу произнести его фамилию, вызвался спеть.

Сверкая в улыбке золотыми зубами, молодой венгр встает и заводит душещипательную песню; он энергично жестикулирует и так нещадно тянет верхние ноты, что терпение слушателей быстро иссякает; они кричат: «Давай кончай, тоже еще соловей выискался!» Но венгр разошелся. Он улыбается и поет, поет и улыбается, не в силах остановиться, пока слушатели скопом не набрасываются на него и не валят на кровать. Следом за венгром на середину комнаты выходит коротышка ирландец.