Виктор Коклюшкин - Убойная реприза Страница 10

Икс Игрекович смотрел встревоженно, видимо, опасаясь, что слишком глубоко загнал актеров в образы. Эдик мельком поглядывал на заказчика – тот наблюдал происходящее, оценивая, и, судя по всему, оценивая положительно. Удивила меня якобы генеральская родственница – ее актерскую судьбу поломала несчастная любовь, и она, начав говорить о незнакомом человеке, вероятно, вообразила невесть что, и с такой проникновенностью произнесла монолог о верном сердце, которое перестало биться, о светлых очах, которые закрылись, о надежных и ласковых руках, что даже у Эдика увлажнились глаза, а могильщики – их было четверо – еще сильнее ссутулились над своими лопатами.

Удержать Снегирева было уже не в моих силах, я мог ему оторвать рукав пиджака, руку… Он взял с места в карьер: «Смог ли из вас кто отдать незнакомому человеку несколько тысяч долларов?» Все затаились, будто отдать нужно было прямо сейчас. «А он, – указал Снегирев на бледное чело покойного, – смог! Потому что поверил! Вы знаете, что это значит: если в тебя верят? Когда от тебя отворачиваются друзья, тяготятся родственники… Когда ты сам думаешь, что лучше не жить… Идешь по улице и думаешь: хорошо бы, тебя сбила машина. А он, – Снегирев опять указал на покойного, – не побрезговал, не отвернулся, а протянул руку помощи. И вот сейчас, когда его нет, а душа его, я уверен, смотрит на нас (в этом месте я испугался: а вдруг вправду смотрит?!), я хочу еще раз сказать ему: „Спасибо тебе, и пусть твоя жизнь послужит примером для более слабых духом! Придаст им силы достойно, как и ты, пройти по жизни! Прощай, дорогой друг! Не поминай лихом! – лихо закончил Сеня. – И пусть земля тебе будет пухом!“

Победно взглянув на меня и Икс Игрековича, Сеня поцеловал покойного в лоб и в законном праве занял место рядом с сыном усопшего.

Самолюбие… тщеславие, даже на кладбище вы не оставляете человеков.

…Возвращались к воротам с облегчением. Режиссер делал замечания, я услышал, как он говорил якобы эмигрантке: «Вы не стесняйтесь, жалейте себя, и все получится». «С Шекспиром больше не надо, – урезонивал псевдоадмирала, – рабочие подумали, что это фамилия усопшего. Не надо нежелательной путаницы…»

Трепетали по бокам аллеи листья деревьев, грустно стояли памятники… и кресты, как скелеты памятников, посвистывали птицы – им тут раздолье. По неумности своей, мы в детстве с ребятами ездили на Пятницкое кладбище за ольховыми шишками для щеглов. В зоомагазине на Кузнецком много щеглов продавалось, канареек, чижей… У меня были щегол и зеленушка, годом позже решил я их выпустить. Поехали мы с другом Федей в Сокольники – май был, все цвело. Поставил я клетку на полянке, открыл дверцу, щегол выпрыгнул, огляделся и взлетел на дерево, а зеленушка толстая выпрыгнула на зеленую травку, огляделась и – обратно за решетку. А ольховые шишки мы собирали у ограды со стороны железнодорожных путей.

Ресторан ждал нас во всем блеске, но не было жадности в едоках. Учтиво сели за длинные столы. Массовка – на периферии, активные участники – ближе к председательскому месту. Помянули… по очереди вставали и уже более спокойно произносили теплые слова. После третьей рюмки псевдоэмигрант вдруг сказал просто:

– А я бы хотел, чтобы меня так проводили… – Уловив мой взгляд, усмехнулся: – А то соберутся родственнички, при жизни-то ничего общего не было, а тут – все чистенько, как первое свидание! – еще более неожиданно закончил он. И пояснил: – Ну, когда не знаешь еще всех заморочек семейной жизни.

Икс Игрекович засмеялся и, спохватившись, нахмурился.

– А что, правда, хорошо проводили! – подтвердил псевдоадмирал. Он расстегнул мундир и сидел, откинувшись на стуле, любуясь собой. – Я, во всяком случае, доволен!

– А я бы хотела, чтобы пришли все, с кем я училась. У нас такой дружный класс был! – сказала Раиса. – И в институте тоже… хорошие были ребята.

Старенький якобы генерал задремал, а проснувшись, бодро объявил, что с покойным он бы пошел в разведку, и если бы того ранило, отдал свою кровь.

– А какая у вас группа? – спросил якобы эмигрант, вспомнив что-то свое.

– Ты ешь, закусывай, закусывай, – сказала ему его не якобы жена.

– А помнишь, – повернулась Раиса к Эдику, – с нами на «Огни магистрали» ездила Таня? Она сейчас где?..

– Тыс-с! – приложил палец к губам Эдик.

Налимонившийся Сеня, наклонившись к молодой паре, полагая, его не слышно, громко рассказывал анекдот про блондинку. Я было шикнул, но заказчик разрешил: «Пускай, теперь уж…» Эдик не позволил смазать концовку и снарядил молодежь увести артиста. А подумав, удалил и массовку, поманив в коридор на расчет.

Прошло еще с полчаса, и остались мы с заказчиком одни… он, потому что – он, а я, потому что – я. Водка в последние годы не смывала, а умножала внутреннюю неутеху. Поэтому я почти не пил. А Борис – так звали сына покойного, пил, не пьянея. На мой осторожный взгляд объяснил:

– Я никогда не пьянею. Если перебрал – засыпаю. А отец не пил… никогда. Нас с братом поднимал… Без матери мы… – Борис оглядел пустой полутемный зал, будто хотел увидеть кого-то. – Родни не было – отец один… детдомовский он. Все для нас, а я – стеснялся, что он дворник. В школе каждый сентябрь анкеты заполняли – серый день для меня: матери нет, отец – дворник. У других – инженер, у Мурата – летчик какой-то арктический, у Леньки – артист, а у меня… Не пил, все у нас с братом: велосипед, пальто, ботинки… телевизор. Всё для нас. Говорил иногда: «Пойдем погуляем», а я – стеснялся…

Борис налил водки в фужер, смотрел вбок. Я понимал, что ему нужно выговориться, и осознавал, что потом он меня возненавидит.

– Женщина у него была – в дом ни-ни! Я видел ее – хорошая баба, а он – ни-ни! Так вот, бля, живешь и не думаешь, а сейчас – хули говорить!

Он выпил махом водку, потянулся вилкой закусить, швырнул вилку на стол.

– И что толку, – сказал зло, с обидой, – брат в лагере помер… убили, наверное, гоношистый был. Работать не умел, а: я! Я!.. Красивый, правда… я по сравнению с ним – обезьяна, хотя тоже не урод. И что обидно – красивый, все есть… ну, что мальчишке надо, все есть, а он – воровать! А почему? Я скажу почему: не хотел жить на деньги дворника! Гордый, бля, красивый и… по тюрьмам, лагерям! А отец ему туда посылки, на свидания… И я вот тоже… детей нет, жены – нет. Как думаешь, почему Бог не дает детей?

Я пожал плечами. На душе было мутновато, если кто-то рассказывает об ошибках – невольно думаешь о своих. Да и брат у меня тоже был, и тоже… Я налил водки, спохватился и отодвинул рюмку. Борис смотрел на меня, не мигая.

– Я думаю, за неуважение своих родителей, – ответил он сам себе. – Кому-то делает, что дети их не любят… ну там есть шанс исправить, а некоторым, как топором… бац! – Он рубанул ребром ладони по столу.

Упал нож.

– Мужик придет, – невпопад пошутил я. – Примета такая…

– Теперь уж не придет…

Борис откинулся на спинку, достал мобильник, потыкал пальцем, распорядился:

– Миша, отвезешь человека домой и возвращайся. Вам, наверное, пора, – сказал мне, убирая телефон. – Спасибо. Смешно вы там… по телевизору.

Он возвращался к привычной жизни…

Весь следующий день… смотрел ли я «Новости» – видел лицо Бориса, смотрел ли в окно – передо мной его глаза с немым вопросом: «Как же так?» Чтобы затмить, представлял Ленина, Карла Маркса… Жириновского, сыпящего словами: «Подонки! Мерзавцы!» Даже поющего Филиппа Киркорова – не помогало! Облик, вызванный усилием воли, будто кто ластиком стирал, и вместо него – лицо Бориса.

Вечером позвонил Эдик.

– Витя, привет, – приветливо сказал он, проверяя, как я и что.

– Привет, – отозвался я.

– Ты напрасно расстраиваешься, – сразу и точно понял он мое настроение. – Все было хорошо. Заказчик, я звонил ему сегодня утром, – доволен.

– Я рад за него, – сказал я. – И за тебя тоже.

– Подожди, не клади трубку, – попросил Эдик, – есть дело, тебе точно понравится!

– Нет! – сказал я с решительностью, получая удовольствие от своей решительности.

– Ты сначала выслушай! – не унимался Эдик.

– Нет, – повторил я надменно и, перехватив взгляд жены, насторожившейся, что я от чего-то отказываюсь, смягчился: – Сейчас нет времени…

– Ты послушай сначала, – не унимался Эдик, – тебе понравится, делать почти ничего не надо!

– Два раза посотрудничал и хватит! – твердо сказал я, потому что жена ушла на кухню.

– «Два» не то число, на котором надо останавливаться, – добавил мистики соблазнитель. – Давай так: приедешь, поговорим, если не понравится – твоя воля!

Жена опять прошла мимо, ошпарив мне спину взглядом.

– Ну… в общем…

– Завтра часика в два сможешь подъехать?

– «Два» не то число, – напомнил я.

– Ну хорошо – в три!

Эдик вцепился в меня не как в сочинителя – чего там сочинять-то? Тертый калач, он знал, что не буду плести интриг, тянуть одеяло на себя, чужого не возьму, да и свое-то не всегда. А коли впрягусь в телегу, потащу, даже если у нее колеса отвалятся. Где бы ни работал, начальники своим начальницким нюхом это угадывали и взваливали, и должности заместителей предлагали, а я увиливал, предполагая впереди светлый писательский путь. Иногда думаю: зря… Зря отказался в издательство «Прогресс» пойти – начальница из «Лесной промышленности» туда переходила и звала заместителем. Мне двадцать семь лет, издательство огромное, у метро «Парк культуры», перспективное, как шоссе в благополучие. Отказался. Помню, она уехала оформляться, я сижу за ее столом, читаю. Технолог по печати Алла спрашивает: «Что читаешь?», я говорю: «Олешу». Она говорит: «А я его не люблю: напьется и спит на лавочке, а нам, детям, играть негде». Я не сразу понял, а потом сообразил – она жила в писательском доме в Лаврушинском. Отказался… А согласился, дослужился бы там до кабинета с секретаршей, дома бы меня уважали: «Папа с работы пришел – он устал!» А тут ляжешь на диван подумать – лежит, ничего не делает! Поедешь на концерт – «Может быть, заодно купишь…» Дали бы мне от издательства квартиру, сидел бы сейчас в своем домашнем кабинетике, уставленном по стенам полками с любимыми книгами, и… писал бы юморески. Ходил бы по редакциям, где мне мило улыбались, а за спиной называли «чайником». И было бы у меня на душе спокойно, а сейчас… Выступал в Туле в филармонии, вовремя со сцены не ушел – потянулся народ за автографами. Стоит только одному – и другим надо, хотя вовсе и не надо! Листочки протягивают, записные книжки, билеты концертные, кто-нибудь непременно купюру денежную сунет. Я свои загогулины вывожу, и все неряшливее – рука-то устала. Какой-то дядька, получив автограф, посмотрел на невнятную закорючку и сказал разочарованно: «Так и я могу!»