Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 10

А уж я точно знаю, что я почувствую, это записано в каждой моей клетке, и в эту минуту какое-то новое тёплое чувство начнёт наконец-то мягко обволакивать моё сердце, я так этого жду. А что у тебя, напиши, что происходит сейчас в твоём сердце, которое тоскует по себе самому, когда оно было маленьким, ты вдруг прижмёшь меня к себе ещё сильней, и поцелуешь меня от всего сердца, как будто передашь и перельёшь в меня всё, что в тебе таится, а во мне — постепенно раскроется, пока совсем не растворится; то, что было заключено в тебе, а сейчас уже немного заключено в нас обоих. Оно растворится и усвоится у меня во рту, на языке, в носу, и только тогда, может быть, я смогу немного оторваться и взглянуть тебе в глаза, и я прошепчу, задохнувшись, ой, Мирьям, ты вся мокрая, как ты домой вернёшься?

(Пусть ты приснишься мне сегодня ночью, чтобы я смог выкрикнуть во сне твоё имя, чтобы тайна раскрылась, чтобы я никогда тебя не прятал! Ты — женщина, которую обязаны знать!)

Яир

Здравствуй, Мирьям!

Дней шесть назад я послал тебе письмо, как обычно, в школу, и до сих пор не получил ответа.

Полагаю, это только вопрос времени, ты, наверно, занята в преддверии конца года и табелей (уже?), и всё-таки я решил проверить, отправила ли ты ответ.

Я нахожусь в несколько дурацком положении, ведь не исключена возможность, что ты почему-то решила не отвечать и исчезнуть, может быть, из-за моего последнего письма, может, из-за того, что в твоей жизни что-то неожиданно изменилось, но даже в этом случае, я уверен, ты написала бы, правда?

Просто я начал немного волноваться — я опускаю свои письма в почтовый ящик на воротах школы (наверно, ты обратила внимание, что на них нет почтового штемпеля), возможно у вас произошёл сбой в распределении внутренней почты, и письмо до тебя не дошло?

А если так, то кто его получил?..

А может быть, там было что-то другое, что тебя рассердило, я пытаюсь думать вслух…, а вдруг то, что я постепенно разбираю реальность на слова, и довольствуюсь только ими? Где-то распарываю тебя, а где-то сшиваю?

Ладно, видишь, я запутался. Пожалуйста, дай мне хотя бы знать, какое место в кладовой твоих чувств я сейчас занимаю. Только, будь добра, напиши, не колеблясь, всю правду, то есть, если то несчастное письмо всё-таки до тебя дошло, я безусловно могу понять, что ты решила с таким человеком дела не иметь. Вот, я даже слова для тебя написал, чтобы избавить тебя от вежливых ухищрений. Ты не должна ни беспокоиться обо мне, ни жалеть меня — я гораздо сильнее и жёстче, чем это могло тебе показаться (меня действительно трудно сломать).

Видишь, я сам приглашаю тебя рассказать всё, что ты почувствовала, когда увидела, как я позволяю себе так перед тобой обнажаться. Почти ничего о тебе не зная, не имея ничего, что связывало бы нас в реальной жизни, я вдруг вскакиваю и открываю перед тобой подмышки своей души в этаком стриптизе. Так было? Правда? Признайся, ну что тебе стоит хоть раз в чём-то признаться!

Я имею в виду, что ты стояла поодаль, скрестив руки, и с подозрением, недоумённо изучала меня, немного страшась и немного забавляясь выступлением оркестра из одного человека, которое обрушилось на тебя, в то время, как я был совершенно ошеломлён твоим последним письмом со снимками из Рамат-Рахель, может ты забыла, какие близкие слова ты там написала, и даже тот незначительный факт, что ты впервые употребила слова «мы оба», мы оба — люди слов, да, и промелькнувшая вдруг фраза, что, возможно, я человек, которому душно в словах, помнишь? (Я помню каждое слово). В том смысле, что я, наверно, испытываю «клаустрофобию в их словах», и что, наверно, именно из-за этой духоты я иногда так хриплю и задыхаюсь…

Мне стало так легко, как будто ты разрешила мне дышать по-другому, и тогда, преступно-счастливый, без всякого стыда, возбуждённый и пьяный тобой и нами…

Послушай. Жалко чернил. Я тебя отпускаю.

Маленькое дополнение: знай, если ты видишь меня таким, ты не одинока. Ты могла этого не заметить, но я тоже стоял там, рядом с тобой, скрестив руки на груди, всё время, с самого первого письма, которое я тебе написал, я тоже стоял в стороне и наблюдал, так же как и ты, за своей выходкой — мне важно сказать это тебе, несмотря ни на что. Всё остальное лишнее, правда?

Так почему же я не могу прекратить это?

Напиши всё, что придёт тебе в голову, только не оставляй меня так. Я сейчас снова, четвёртый раз уже, ходил к почтовому ящику.

Ну, давай, уж это-то ты должна для меня сделать, постоим минутку вместе, плечом к плечу, и посмотрим на него, и посмеёмся над ним вместе в последний раз, над этим моим внутренним органом, который вырвался вдруг на свободу, над селезёнкой, пустившейся в пляс…

Стоп! Режиссёр дважды хлопнул в ладоши, смена декораций: давай побудем минутку двумя верблюдами, мне захотелось побыть верблюдами, почему бы и нет, я остроумен и оригинален даже в самые тяжёлые моменты, — верблюдами с удлинёнными и лишёнными юмора мордами. Пара взрослых верблюдов, самец и самка, трезво глядящие на мир и уныло жующие, прекрасно сознающие своё место в караване, ведомом медленно, как и положено, пока вдруг не вырывается из его ряда один странный ослик, а может, просто похожий на ослика гибрид верблюда с клоунским колпаком, такая ошибка природы с ослиными ушами и верблюжьим горбиком, и этот маленький чудак пускается в безумный пляс, держись от него подальше, Мирьям, из всех его отверстий брызжут отвратительные струи, надень плащ, надень свитер(!), чтоб не осквернил тебя дождь его слегка перевозбуждённой души.

Именно таким я вижу позорное «представление», которое устроил для тебя в том письме, да собственно, во всех письмах. С самого начала. Не понимаю, что со мной случилось. На какое-то мгновение сердце разлилось и затопило обширные территории мозга. Что же там произошло на самом деле? Я помню, что видел тебя, вокруг тебя были люди, велась оживлённая беседа, в которой ты не участвовала. Вдруг твои губы опустились, и ты улыбнулась странной плачущей улыбкой, нет, хуже того, улыбкой человека, которому стало известно, что он лишился своей последней надежды, своего идеала, но который заранее знал, что это случится, и что с этой утратой ему предстоит жить дальше… Это был миг, когда я вошёл в твою жизнь. Странный и безрадостный миг, но я ни секунды не колебался, потому что в этот миг я увидел своё имя на дне твоей улыбки и прыгнул. А с другой стороны — может, вовсе не моё имя было там написано, а может, я так хотел показать тебе, что я вижу, и что ты не одна, что прыгнул слишком быстро? И это для меня тоже не новость, знай, что у меня есть долгая и печальная история таких незрелых прыжков — на работе, в жизни, в семье, даже уже в школе и в армии, и в письмах в редакцию — везде, где я чувствую, как что-то задерживается или тормозится, не важно, почему, из-за равнодушия, трусости или глупости, или просто потому, что «так никто не делает». И в такой момент я всегда действую назло (так говорит мой отец), неправильно, на-благо, думаю, ты поняла, это ты первая решилась написать слово «стремление», в такой момент всё во мне поднимается, ты видела, и пропади они пропадом все законы природы и общества, которые гласят, например, что душа человека обязана ограничиться обособленным существованием в теле только этого человека.

Глупо разъяснять это (но я не могу прекратить), что всегда где-то очень близко образуется что-то (или кто-то), стремящееся прорваться, чтобы не задохнуться, и, хотя мне совсем не ясно, что это, мне совершенно ясно его желание прорваться, и его задушенный крик мне тоже совершенно понятен. Ты спросила, какую музыку я слушаю у себя дома, а какую на работе и, главное, какую музыку я слушаю, когда пишу тебе. Спросила так, как будто само собой разумеется, что меня всегда сопровождает музыка. Мне жаль тебя разочаровывать — я не слишком музыкален, по-моему у меня дисмузия (и тем не менее я пошёл и купил «Детский уголок» Дебюси, и слушаю его в машине снова и снова, и конечно Монтеверди в исполнении Эммы Кёркби, и, может быть, когда-нибудь я пойму то, что ты сказала), но этот зов я слышу всегда и понимаю его мгновенно, не слухом, а животом, пульсом, утробой, и ты тоже слышишь его, ведь и меня ты так же услышала, как же ты вдруг перестала слышать?

Ладно, это не имеет смысла. Как решишь, так и будет. Я только хочу, чтобы ты знала, что я прекрасно понимаю, что со мной сейчас происходит, и что ты обо мне думаешь, ведь это моя непрерывная пытка, Мирьям, — меня всегда двое, один с пунцовым лицом и скрещёнными на груди руками и второй, который, отделившись от первого, всё падает и падает и в процессе падения ещё и спорит с пунцовым и кричит на него, летя к своей гибели: «Дай мне жить, дай чувствовать, дай ошибаться».

Но, конечно же, я, без всякого сомнения, и тот, что поделаешь, который с отвращением цедит сквозь зубы, что конец известен, ты, как обычно, ещё приползёшь ко мне. Он сухо сплёвывает (у него бывает пересыхание слизистой оболочки), когда ослик кричит, что ему всё равно и, может быть, однажды ему это удастся, (естественно, по ошибке, ведь, согласно императорскому уложению, подобные благодеяния могут происходить исключительно по ошибке), и он, наконец-то поразит цель, нет: попадёт в цель, попадёт, попадёт в чужую душу, попадёт буквально душой в душу, и один единственный раз одна душа из четырёх миллиардов китайцев во всём мире (в этой ситуации все вдруг становятся похожими на китайцев) проклюнется перед ним и принесёт плоды…