Сигурд Хёль - Заколдованный круг Страница 10

Боитесь, подумал Ховард, боитесь, как… Ладно, бог с вами. Но я ведь без оружия и только добра вам желаю, глупые.

На душе становилось все легче. Все начало казаться таким простым, таким простым и очевидным. Пять-шесть лет? Наверное, так много и не потребуется. Четыре-пять? Ведь народ-то здешний не дураки, а если суметь их увлечь…

Тропа вела на север, извиваясь по широкому уступу на склоне кряжа. Затем она повернула на восток и пошла по гребню; и внезапно отсюда, с высокого кряжа, открылся вид на всю широкую, разбросанную Нурбюгду.

Тут он собирался сделать привал. Еды у него теперь, правда, больше нет, но Буланому немного овса не повредит. Он спешился, достал овес и повесил торбу на морду Буланому. Сам уселся у края тропы, где уже начала пробиваться мать-и-мачеха, и принялся разглядывать селение.

Был ясный день в конце апреля. Весна в здешних лесах наступала поздно, но теперь она уже началась. Воздух был чист и прозрачен, а свет так ярок, что резало глаза. Ховард отчетливо, как никогда раньше, увидел все селение.

В лесу, из которого он выехал, было тихо и тепло, и только по вершинам елей, гудевшим, как орган, можно было догадаться, что день ветреный. Здесь же, на открытом месте, дул промозглый, насквозь прохватывающий северный ветер. Ховарда пробрала дрожь. И вдруг резко и больно, словно его ударили шилом, его пронзила мысль:

— Не одолеешь!

Мысль эта явилась так неожиданно, что он вздрогнул, и поразила его так жестоко, что он спросил себя: откуда она? Но, еще задавая вопрос, он уже знал ответ. Это сказало селение.

Освещенное ярким солнцем, оно лежало перед ним в этот ветреный день — бурое и черное, с полосками грязного снега на северных склонах и тощими полями, куда крестьяне по голой — земле возили сейчас навоз на санях. Надо было, конечно, сделать это, пока еще не сошел снег, но… столько других забот…

Селение лежало перед ним, широкое и открытое, словно огромный, низкий котел, с черной корочкой леса по верхнему краю и бледно-сизым пятном покрытого ноздреватым весенним льдом озера на дне. В котле этом были трещины и щербины: то сбегали в озеро ручьи и небольшие речки, а вдоль них стояли черные ели, красно-бурые березы и желтые осины. По склонам виднелись прыщи хуторов и хусманских домиков. В прозрачном, ясном воздухе все было таким отчетливым, казалось таким близким, словно въедалось в глаза.

И тут он увидел, что все селение будто ощетинилось, уперлось, не поддаваясь холодному ветру. Ели колыхались, но держались цепко — ветру было их не сдвинуть. Так и хутора, кривые и косые, серые от старости, словно уселись на корточки, подставив северному ветру свой отвислый широкий зад, и намертво вцепились в землю. Казалось, они говорят ветру: «Ага, думаешь, ты нас сдвинешь? Черта с два, ты чужак, бродяга залетный, и плевать нам на тебя. Как стоим, так и будем стоять, как сидим, так и будем сидеть. До нас тут стояли другие дома, такие же, как мы, стояли, пока не сгнили. А до них другие стояли. И вот так мы стоим здесь, на этом месте, уже тысячу лет. Проваливай отсюда! Пришлые нам только жульничество да безобразия несут. Но не сдвинет нас никто!»

А между этими домами ходили люди. Он отчетливо видел их за много сотен локтей, видел, как они наклоняются, неторопливо поворачиваются и работают, делая те же медлительные движения, которые делали всю жизнь, с того самого времени, когда научились этим движениям у стариков, которые в свою очередь научились им у тех, кто был стар, когда они были молоды. Сами они тоже когда-нибудь научат этим движениям молодых, которые потом состарятся и передадут свой опыт дальше. У нас да новшества? И отец мой, и дед, и отец деда, и дед деда работали таким вот способом — и ничего! Я думаю, ни сыну моему, ни внуку другого не надо!

Медлительные и осторожные, упрямые и подозрительные ко всему и всем, жили они здесь — этот способ жить известен, он старый, за ним века.

Да, в этом котле они варят старую кашу и ничего кроме старой каши.

Ну ладно, посмотрим! — подумал Ховард. Он встал, убрал торбу, сел на коня и поехал вниз, к селению. Он опять отогнал от себя мрачные мысли, они явились, верно, лишь потому, что он озяб, промерз. Но, проезжая двор за двором и вновь видя, как допотопно ведется повсюду хозяйство, он невольно снова впал в уныние. Путь ему предстоит долгий. Долгий, долгий путь.

Он ничего не мог поделать с собой: на сердце у него защемило, как осенью, когда он впервые въезжал в селение. Внутренний голос говорил ему: «Ты входишь в гору, в гору[12]. Все вперед и вперед, и нет пути назад. Все глубже и глубже, и нет пути обратно. В гору, в гору, к великанам и гномам»…

Погруженный в эти мысли, он пересекал огромный тун в Нурбю. Тут дела шли получше, чем на большинстве других хуторов, и он подумал: «Нурбю вроде бы хозяйственный мужик, не поможет ли он хоть немного…»

Ховард уже приближался к концу двора, когда услышал, что его окликают. Сам Ханс Нурбю стоял на крыльце и приглашал его зайти.

Смерть в Нурбю

Ханс Нурбю выглядел ужасно. Был немыт и нечесан, подбородок зарос торчащей рыжей щетиной и походил на подушечку для булавок. Глаза покраснели и заплыли, было ясно, что он пил не переставая с тех пор, как ночью вернулся домой.

Из дома слышались смех и крики — пил он не один.

Удивительное дело — Нурбю вовсе не казался пьяным. Взгляд у него был ясный и настороженный, пожалуй, даже чуточку подозрительный.

— Я увидел, что ты едешь мимо, — сказал он, слегка гнусавя. — И подумал, что надо бы тебе заглянуть ко мне и пропустить стаканчик. Мы тут решили не расходиться и еще немножко выпить.

Ховард хотел было ответить, что его ждут дома, но сдержался: человек он в селении новый, на первых порах лучше не упираться.

Он поблагодарил Нурбю, привязал Буланого и пошел за хозяином.

Войдя в комнату, он невольно отпрянул. Воздух был тяжелый и спертый, хоть топор вешай. Один из гостей вдобавок ко всему наблевал в углу.

За столом сидело трое. Они ели яичницу с грудинкой, пили пиво, проливая его на стол, орали и хохотали. На свадьбе Ховард говорил с ними, но сейчас едва узнал: вид у них был еще более усталый и помятый, чем у самого Нурбю. Они были совершенно пьяны. Они встретили его громкими криками, но тотчас же забыли о нем. Один из них, кажется Аннерс Флатебю, без конца повторял, обращаясь к другому — Шённе Стрёму или как там его:

— Да радуйся ты, Шённе! За две сотни далеров я душу бы продал! Да радуйся ты, Шённе! За две сотни далеров я бы душу…

Шённе сидел, уткнувшись лицом в стол, и не отвечал. Раз, правда, он поднял голову и улыбнулся придурковатой улыбкой, но по его заплаканному лицу было видно, что он просто не понимает, что ему говорят. Третий, Нурсет, сидел молча, и лицо у него было черное и злое, даже когда он смеялся.

Нурбю позвал служанку и потребовал еще грудинки.

— Но сначала тебе выпить надо! — сказал он Ховарду. — Выпить хорошей водочки. Эти — они уже больше и не замечают, что пьют.

Он сходил к шкафу и принес бутылку и рюмку. Настоящая французская водка. Рука у него дрожала, много водки пролилось, так что Ховарду досталась самая малость.

— За твое здоровье! Спасибо за угощение на свадьбе! — сказал Нурбю. — Прекрасная была свадьба, самая богатая в наших краях за много лет. Ну да и Рённев-то ведь не из бедных.

И снова Ховард заметил холодный, подозрительный взгляд. Он подумал: это один из ближайших соседей. Будь начеку.

На столе среди бутылок, рюмок и лужиц пива лежала скрипка. Ховарду было неприятно видеть ее там, и он поднял ее. Это была отличная скрипка.

— Эта скрипка у тебя где висит? — спросил он.

Нурбю сказал:

— Скрипка? А я и забыл про нее. Это Шённе тут… Скрипка обычно вон там висит. — Он показал, и Ховард пошел и повесил скрипку на место. Странное дело, она совсем не запачкалась.

— Спасибо! — сказал Нурбю.

Вскоре служанка внесла новую порцию яичницы с грудинкой. Нурбю подсел к столу, сказал «возьму-ка и я кусочек» и съел большую часть.

У Ховарда, изрядно проголодавшегося, всю, охоту отбило. Он услышал, что за стеной кто-то стонет, и повернул голову.

— Это всего лишь Анна моя, — сказал Нурбю. — Дышать ей тяжеловато, задыхается она иногда… Лежит уже одиннадцатый год… Проку от нее ни на грош. Ну, чтобы во всем везло, так ни у кого не бывает…

Ханс Нурбю завёл разговор с Ховардом. Он знал, что он намного трезвее остальных, и думал поэтому, что трезв, как стеклышко. Но и у него слегка заплетался язык, и он тоже иногда говорил лишнее.

Мысль об Анне каким-то образом навела его на мысли о лесе.

— Лес — это богатство! — говорил он. — Мы с бароном… мы с бароном… Покупать по дешевке, вот что я хотел сказать. И держать! И продавать подороже! А еще лучше вообще не продавать! Да, понимаю, ты собрался здесь у нас лес скупать. Конечно, такой башковитый мужик… А мне что — пожалуйста, если ты только дорогу перебегать не станешь. Аннерс да Шённе — этих овечек я стригу. Но с Нурсетом можешь попытать счастья, если есть охота.