Анн-Лу Стайнингер - С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии Страница 10

ты…мне… молчать

Перевод Марии Аннинской

Окно в ночи, Нилли, с широко распахнутыми ставнями — ты засыпаешь, а они тянутся к тебе и зовут за собою ринуться в бездну грез и пуститься в беззвучный ночной полет сквозь гербарий сновидений, в котором засушены звезды.

И покуда ты ждешь, распростертая и доверчивая, ждешь этот трепет осин в теплом полумраке, озноб ночных сверчков, вялые взмахи совиных крыл, поскребывание мыши, шуршание ежа и даже это несдержанное, навязчивое и резкое жужжание насекомых — милые шумы и шелесты, почти человеческие, — покуда ты ждешь прикосновения неспешного сна, внезапно этот леденящий удар сотрясает течение ночи…

В расщелине носаскрип тяжелых сапог,клокотание глубокой горловины,где вода цепляется за скалы,и, вывернувшись наизнанку,вновь начинает за них цеплятьсяв обратном направлении,тот же поток, обращенный вперед,                                                   и снова назад,и возврат — как бывало в детстве: по кочкам, по кочкам…

И вот, Нилли, из этой неги летней ночи с кожей тонкой, как кожица сливы, тебя бесцеремонно вышвыривают на дно мглистого канала, где голос сирен становится гласом сифонной трубы.

Когда ты, расслабленная, движешься ко сну, когда ты тихонько и коротко дышишь, когда ты уже растворилась в блаженстве и небытии, а твое тело, едва покачиваясь, нежится в сладостной купели цветов и образов, —

вот он, ледяной удар первого всхрапа!

Это похоже на то, будто вы всей душой отдаетесь ароматам изысканного блюда, и тут ваш сосед без зазрения совести громко пускает ветры вам прямо в лицо — да, именно так! Чутко смеженные веки судорожно морщатся и наконец распахиваются, открывая испуганные глаза: ваша любовь — твоя любовь, Нилли! — стремительно срывается с места, взлетает в ночь, с разверстыми ноздрями бродит вокруг да около в своем сновидении и снова сникает, подхваченная мощным рангоутом храпа,

хрипы смешиваются

и перемешиваются

с теплым воздухом ночи.

Хрипы, жирные печальные насекомые с дырчатыми крыльями, сталкиваются и беспорядочно теснятся в носовых жерлах, теряют направление, натыкаются, ударяются, словно нанизывая жуткое жемчужное ожерелье,

налезая друг на друга,

толкаясь, карабкаясь неведомо куда,

на стены с глициниями, на склоны ущелья,

на уши подушки,

скользя по зеркалу, по ребру полумесяца, разлетаясь вдребезги по всей комнате от пола до потолка, врассыпную проникая в самые укромные уголки твоей постели, Нилли.

…Повернуться спиной, оглохнуть, утратить обоняние, охрипнуть, выдыхая в темноту: я тебя задушу! Нападающий, идущий на штурм, отступающий и снова идущий. Воздушный шар, продырявленный сипением. Стадо свиней, погрязшее в стойле постели…

И будь это еще надежное построение! Равномерно округлая сфера, в которой можно укрыться; павана, менуэт; хоть какой-нибудь ритмический рисунок, которому можно ввериться. Но нет! Никогда не знаешь, с какой ноги начать плясать этот храповяк.

Порой это танец на лестнице — наклоняться вперед, одновременно цепляясь за перила, и вдруг спохватываться, на какой ты ступеньке; никакой последовательности, только порыв и разрыв —

и возвращаться невпопад, неважно как, колеблясь, без определенного стиля — ни полька, ни ява.

Порой это заминка — в нерешительности, без предупреждения, на восьмушку, вздох — так где мы остановились?.. Храпун умер? Ты ловишь себя — это оскорбительно — на тревоге, ты ждешь продолжения, как биения сердца, — это удручающе…

Порой это бесконечные хриплые рулады, смутно напоминающие финал одной из песен Далиды, мамма миа! Ты старательно считаешь, пытаешься обнаружить какое-то подобие ритма, но два-три такта — и все рушится. Безобразная, беспорядочная, неуклюжая, тяжелая медвежья пляска, пляска смерти…

Сколько женских ночей, Нилли, исковерканы храпом? Сколько женских жизней разбито о камни храпа? Сколько было возлюбленных, попавших в ловушки храпа, поджаренных в масле храпа, встающих с отрыжкою храпа?

О, эти миллиарды литров храпа, прорывающего плотины горла, заливающего спальни, сносящего все на своем пути и топящего ваши сновидения — твои, Нилли, и тех, других, что уже так давно далеки, так давно далеки от тебя, Нилли!

Перевод Михаила Яснова

Моник Швиттер

году. С 1993-го по 1997 год училась режиссуре и актерскому мастерству в Зальцбурге, после чего работала актрисой в Цюрихе, Франкфурте, Граце и Гамбурге. С 2005 по 2010 годы вела и готовила литературные радиопередачи, посвященные Петеру Хандке, Эрнсту Яндлю, Раймону Кено, Саре Кейн и другим. Ее рассказы впервые появились в печати в 2002 году. Первый сборник «А если снег, у крокодила…» [ «Wenns schneit beim Krokodil»] вышел в 2005 году. За него Швиттер была удостоена премии Роберта Вальзера и поощрительной премии Шиллеровского общества. В 2009 году вышел первый роман «Уши без век» [ «Die Ohren haben keine Lider»]. А в 2011-м — второй сборник рассказов «Память золотой рыбки» [ «Goldfischgedächtnis»], который писательница в конце прошлого года представляла на московской книжной ярмарке «non/fiction». Русский перевод этого сборника, над которым работали участники специального переводческого семинара, готовится к печати в издательстве «Текст».

Перевод выполнен по изданию «Wennʼs schneit beim Krokodil» [Droshl, 2005].

Когда-то я была влюблена и часто ходила в зоопарк. Мне нравилось ходить в зоопарк с тем, в кого я была влюблена.

Увидим павиана — показываем пальцем на его красный зад и смеемся. Увидим, как горилла зевает, — и смеемся. Покупаем попкорн для зверей, лопаем его сами — и смеемся. В ламу плюемся, жирафу показываем язык и тоже смеемся. Мне нравилось ходить с ним в зоопарк. С ним я бы куда угодно пошла. Даже в музей гильдии мясников или на выставку лесопильного оборудования, даже в дом, где родился Моцарт. Или в ортопедический научно-исследовательский центр. Или в музей монет Немецкого банка, в дом-музей Гёте, в кабинет восковых фигур. В музеи: бункера, кладбища, пряностей, детского творчества, таможни, кораблей в бутылках, портовых складов. С ним я пошла бы даже на экуменическую церковную ярмарку.

Но это было где-то и когда-то. Другие города, другие времена.

Не люблю зоопарки и питомники. Не люблю зоологические сады.

— Тебе пришло письмо, — сообщила мне по телефону мама.

— Открывай! — велела я.

Она не поверила:

— Я ведь не знаю, что там в конверте да от кого…

— Вот именно, — ответила я раздраженно. — Вот именно поэтому — открывай.

— Не знаю, не знаю… — повторила мама, но в трубке зашуршало.

Молчание.

— Ну? — резко спросила я.

Молчание.

— Алло, ты меня слышишь!? — закричала я в телефон. — Ты слышишь меня?

— «Я точно приду. Зоопарк, первое января, девять утра, у верблюда. А если снег, у крокодила».

— А дальше что? — спросила я.

— А дальше ничего, — ответила мама. — Ты приедешь на Рождество?

В зоопарке моего родного города я была лишь однажды, в возрасте девяти лет. Однажды — и не по своей воле.

Экскурсия оказалась незабываемой.

У меня за спиной клетчатый рюкзак, как у всех детей. Мама дала мне с собой бутерброды и чай, цветные карандаши и бумагу, как все мамы.

На входе в зоопарк учительница (помню ее глубокую вертикальную морщину посреди лба) пересчитывала нас по головам.

— Не крутимся, стоим смирно, смотрим на меня! — скомандовала она и принялась считать нас по головам.

Маттиас спрятался у меня за спиной. Маттиас, крошечный Маттиас. Он мне нравился. О, как я хотела, чтобы Бог помог ему вырасти. О, как я хотела, чтобы Бог помог мне больше не расти. «Для нас с Маттиасом это единственный шанс», — снова и снова, каждый вечер объясняла я Богу.

Маттиас сзади вцепился в капюшон моей красной куртки. Изо всех сил старался, чтобы я повалилась наземь. А я старалась встать навытяжку. Хотела, чтобы и меня пересчитали.

Маттиас тянул и дергал мой капюшон. Обернуться я не осмелилась.

— Смотрим на меня! — командовала учительница.

— Прекрати! — сказала я Маттиасу.

А он дергает все сильнее и сильнее. Ребята уже посмеиваются.

— Давай, вали ее! — подначивает Томас. Противный Томас с брекетами.

— Прекрати, пожалуйста, — тихо взмолилась я.

Маттиас, вцепившись обеими руками в капюшон, повис на нем всем своим весом. Меня качнуло назад. Я упала.