Александр Щелоков - Хрен с бугра Страница 10

— Какая же это анонимка? — спросил я. — Автор и фамилию, и адрес указаны.

— При чем здесь адрес? — спросил Зайчик удивленно. — Судя по духу и настроению, такое мог написать только злостный анонимщик или скрытый антисоветчик.

— А если мяса в магазинах действительно нет? И масла?

— Знаю не хуже других, — сказал, как отрезал Зайчик. — Не на Луне обитаю. И всё равно, так советскому человеку писать о своей жизни не подобает. У нас, у советских, собственная гордость. Значит, подобное письмо в редакцию не что иное, как попытка опорочить и оплевать светлую действительность. Представьте, попадет письмо в чужие руки. Например, в западную печать. Какую клевету они разведут вокруг! И потом про улицу товарища Ворошилова. Это же злостный и открыто враждебный выпад. Все уже забыли, когда улица называлась «Мясницкой», а клеветник нарочно напоминает о забытом народом прошлом.

— Какой же выпад против товарища Ворошилова? — спросил Главный. — Автор письма просто указал свой адрес.

— Всё равно не должен советский человек такие намеки воспроизводить.

— Какие намеки?

— Ему, видите ли, приспичило соотнести название улицы маршала товарища Климент Ефремовича Ворошилова с отвергнутым народом названием Мясницкой! Еще недавно за подобное сразу бы…

— Когда недавно? — спросил я.

— При товарище Сталине.

— А теперь?

Зайчик обречено махнул рукой:

— Теперь мы с анонимщиками либеральничаем. Видите ли, у нас демократия…

Тоска по прошлому звенела в его голосе, как лопнувшая струна. Должно быть, в памяти вставали картины времени, когда его другие боялись , а теперь всё обстояло по-иному…

— Что решили с письмом? — спросил Главный.

— Перешлю в компетентные органы, — доложил Зайчик, вновь оживляясь. — Там люди разумные. Примут меры по усмотрению…

Слова «по усмотрению» и «компетентные товарищи» в устах Зайчика значили многое. Не в торговые органы, которые ответственны за обеспечение города рыбой и мясом, собирался он переслать послание «анонимщика».

Положение о работе с письмами читателей, рожденное где-то в Москве, которое широко не афишировалось, несло на себе гриф «Для служебного пользования».Оно требовало все письма, в которых выражалось недовольство существовавшими в стране порядками, а также с упреками в адрес партийных и советских властей, пересылать в КГБ. Как объяснялось несмышленым, пересылать такое надо лишь «для сведения».

— Не надо никуда направлять, — сказал Главный мрачно. Он знал, к чему может привести ревностное исполнение Зайчиком своих обязанностей. — Все оставьте мне.

— А почему не по назначению?

— Потому, что я покажу письмо в обкоме.

Когда Зайчик ушел, Главный устало вздохнул.

— Вот, старик, редакторский крест. Хоть стой, хоть от места отказывайся. — И без всякого перехода дал указание: — Собирайся, в обком поедем. Там нас уже ждут.

ЛИБРЕТТО

Слишком поздно порой начинаем осознавать сложность современного мира мы, недоношенные дети бурного двадцатого века. Слишком поздно.

Бытие — суровый и надежный учитель. Добавлю, битие тоже. С возрастом даже я, идеалист и насмешник, приобрел дар видеть глубину сокровенного. И пусть видится оно мне синевато-расплывчатым, как под рентгеном, все же вижу его!

А раньше? О, книжная мудрость ученья, насколько она далека от истины и беспомощна в проникновении в скрытую суть событий. Приди к любому из нас понимание бесхитростного существа основных житейских мудростей чуть раньше, чем приходит оно к инфантильной поросли новых поколений, скольких бы ошибок удалось избежать обществу! Ах, как непростительно лопоухо внимаем мы наставлениям старших, умудренных жизнью людей, как неохотно воспринимаем советы тех, кто уже изрядно помят толпою сограждан в борьбе за место под солнцем, кто своими боками усвоил, что в этой жизни к чему.

Верил я слепо и безоговорочно, что все, кто вознесся над нашим обществом и восседают в руководящих креслах над нами, грешными, — это люди высокого ума, кристальной честности, беззаветно преданные служению идеалам, провозглашаемым с высоких трибун. Позже, после того как жизнь повозила меня носом по коврам сановных кабинетов советской и партийной власти, я понял: встретиться лицом к лицу с умным областным руководителем, сидящим под портретом очередного всенародно любимого вождя страны Советов, можно было лишь в исключительно редких случаях. Наша область в этом счастливом списке не состояла.

Подлинной движущей силой общественного прогресса в партийном руководстве регионами и страной выступали помощники вождей — бойкие угодливые ребята, обремененные пониманием всей правды о механизмах власти и сполна наделенные умело скрываемым цинизмом. Они не лезли на первый план, как говорят, не высовывались, но ниточки, за которые можно дергать шефа, из рук не выпускали.

Шеф укреплял связи с московскими вождями, поднимал в нужное время и в нужном месте руку, голосуя когда надо — «за», когда надо — «против», а помощники лепили образ босса — умного, неутомимо пекущегося о благе народа, честного и убежденного в правоте идеалов коммунизма — для тех, кто стоял ниже его. Одновременно у самого партийного деятеля укреплялась начальственная бессовестность, непоколебимая убежденность в праве на паразитизм. Может быть, слово звучит резко, но я не в состоянии найти другое, которое бы в такой мере точности определяло истину.

Главной задачей помощников было думать и писать, писать и думать. Думать меньше, больше писать. Единоличным правом шефа оставалось выдавать чужие мысли за собственные. Они писали — он подписывал. И выходили в свет теоретические статьи видного деятеля.

Они писали — он подписывал. И мир читал воспоминания видного деятеля об им самим пережитом времени. Иногда автор даже становился лауреатом, поскольку пережил много и написали ему об этом интересно.

Они писали — он подписывал. И корреспонденты получали мудрые ответы видного деятеля на волнующие мир вопросы. Правда, и сами вопросы составляли помощники ответственного руководителя.

Они писали — он публично озвучивал. Читал порой по слогам, через пень колоду, спотыкался, как Колупай с братом на Пьяном тракте, а мы выслушивали и рукоплескали.

Только две вещи были особо необходимы любому партийному видному деятелю светлой эпохи Никифора Сергеевича Хрящева — хороший помощник и сильные очки. Без очков — что без языка. Без помощника — как без рук.

Помню, позвонил мне как-то наш областной Крупный Деятель.

— Привет, друже! — так вроде ласково, словно я с ним всю жизнь на «ты» и самому Пану брат. — Вот, насчет статьи…

У меня по извечной наивности — полные штаны радости:

— Отлично, Зиновий Макарыч! Вы уже давно нам ничего не писали!

— Помощника надо менять, — грустно вздохнул Крупный Деятель. — В целом парень старательный, а писать — хоть убей — не может. Так ты будь добр, пришли ко мне кого-нибудь из своих мальчиков. Есть актуальная тема. Пусть напишет — я подпишу…

Все просто, все в рамках обычности.

А сколько таких разговоров состоялось с другими областными Деятелями всех степеней на моем трудовом пути журналиста-руководителя, пока я плелся по нему до пенсионной черты!

Редакционные «мальчики», которым порой было за сорок и за пятьдесят, скрипели перьями, напрягали мозги, выжимая тексты, чтобы затем отдать их на подпись кому-то другому. ВЫШЕСТОЯЩЕМУ.

Временами положение складывалось так, что на газету и работать-то было некому, поскольку «мальчики» корпели над речами начальства, которые затем произносились с трибун разных собраний и партийных активов.

Однажды Зернов, когда мы вместе были в обкоме у Первого секретаря, у главы и фактического вождя области, затеял разговор на больную тему.

— Беда, да и только, — сказал Главный с отчаянием. — Газету уже некому выпускать.

Первый понял, что причина, побудившая Главного обратиться к нему, имела серьезные основания.

— Что там у вас? Только коротко, самую суть.

— Внешне все хорошо. У наших руководителей в последнее время вдруг появился вкус к выступлениям в печати…

— Почему это хорошо только внешне?

Первый задал вопрос и нахмурился. Он никогда не поддерживал бесед, которые даже в малой мере задевали честь и достоинство лиц номенклатуры. Сами эти лица нередко вываливали в грязи не только свои упитанные тела, но и нетленные руководящие души, однако говорить об этом вслух, предварительно не оглядевшись вокруг, возбранялось самым решительным образом. Считалось, что судить руководящих — дело руководящих более высокого ранга.

— Потому хорошо лишь внешне, — ответил Главный, — что ни у кого вкуса самим писать статьи как не было, так и нет. Все за них делается в редакции.

И тут их разговор прервал телефонный звонок. Первый быстро взял трубку. Звонили по дальней связи.