Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба Страница 10

Хотя все удивились, зачем он, тогда совсем чужой, не местный вуйко, туда вообще пришел, на сплав, к той самой гамованке пришел, не старый еще, но уж очень изможденный и немощный. То ли из тюрьмы какой пришел, то ли еще откуда-то, может, из лагерей, что ли, никто не знал. Сильно больной был. Прямо серый. Свою тетку вроде искал. И его по давнему закону карпатскому еще спросили:

– А чи з мыром ты, братчику? (Мол, ты с миром, брат, пришел?)

А он, хоть и не местный был, но по закону ответил правильно:

– Айа! З мыром, — так ответил Ива Алайба, и его даже покормили брынзой и мамалыгой со шкварками. Так он сразу засучил рукава сорочки, чтоб помогать, хоть никто и не звал его, никто и платить ему не обещал, а он вдруг как ниоткуда появился и в полную силу наравне с плотогонами стал работать. И вроде незаметный такой был, тихий, слабый, но ловкий и сведущий.

– А дракон, — дед Алайба потом в разговоре хмыкнул ликующе, — даа. Дракон сгинул тогда в Черемоше. — Он помотал кому-то крепким кулаком и добавил странное и емкое: — Ото ж!

Так вот именно с той поры стал слышаться в горах скорбный плач. Тот самый плач. Говорили старики, будто кто плачет по Дракону. Тому самому. Из Перкалаба, что на Брудном Доле. Одни говорили: не знаю, не слышал, сказки это все. А другие говорили самое страшное. Что это ж мольфарка плачет одна. Какая-какая… Есть одна. Живет за Перкалабом, под скэлей, весь домик ее деревянный изнутри воском обмазан — хата внутри желтая, нарядная, как солнышко, и пахучая, потому что травы кругом. Сама мольфарка из закарпатских Захаричей, тут в юности оселилась. Люди говорили, что мамку ее за ворожбу как будто еще там, в Закарпатье, жандармерия или кто там был у совитов, чи хто, забрали. И только совсем хворая она домой, в Захаричи, вернулась да успела дочку родить и, уходя, ей руку подать. Василина потом из Закарпатья сюда, на Буковину, сама пришла, одиначка, сама хату поставила, сильно мыкалась, бедовала, а потом, уже когда она на мольфарский круг была звана, то другие ей помогли и хату, и гражду вокруг хаты поставить, и мачку маленькую ей дали — котенка черного, игривого и понятливого. Сама она на краешке села живет. Там, что ли, пара хат, да и те брошены. Пусто там. Край. Она в Перкалаб зачем-то спускается, а оттуда опять вверх. Но не травы собирать — это точно. Там дальше вверх только каминня голые и все. Ее еще частенько большая собака провожает, Выжла ее зовут. Ноги задние тянет собака эта. Ну. И то есть собака, то нету. А собака — не ее. Неизвестно, чья. Вроде как они встречаются в Перкалабе, каждая со своей стороны в село заходит. И потом бредут вместе. Как они возвращаются, никто не видит.

Василинина мать, конечно, на самом деле босорка была. Нельзя сказать, что черная. Или белая. Там грань между ними такая тонкая — это уже от совести зависит. Люди оттуда, из Захаричей, говорили, что вреда она никому не делала. Нет — не замечали. И порчу на скотину не наводила, и глазом плохим не глядела. Бывало, детей испуганных к ней носили — страх унять или от бессонницы избавить. Но все равно боялись ее страшно. Как, собственно, всегда люди боятся загадочного, непонятного. Боятся, избегают, брезгают.

Один вуйко (дядька) рассказывал, что однажды такая там в Закарпатье стояла посуха, так все пожовкло и посохло, люди уже боялись без урожая остаться, такая жара была. И вот он, этот вуйко — он тогда еще парубкував — и пошел к ней, к этой колдунье: выхода другого не было, урожай погибал. Она вышла сама, дальше порога не пустила, выслушала, даже не глядя в лицо — глядела перед собой, как вроде слепая, — промолчала, даже не кивнула, повернулась и пошла обратно в хату. Парень этот не ушел, а прямо как в сказке — спрятался и следил, что мольфарка делать будет, знал, что дела свои они совершают обычно или ночью, или на рассвете, перед первой росой. Так и было. Наутро пошла та босорка на скелю, на голую, не укрытую лесом гору, а парень — следом, тихо, в постолах, привычный по горам бегать, еле успевал за ней, уже не молодой. Как будто летела она, как будто плыла беззвучно — ни шороха листьев сухих у нее под ногами, ни треска веток. Как сквозь деревья проходила — не шелохнулось ничто. Высоко поднялась, нашла огромный камень с выемкой, как будто кто-то чашу выбил в камне. Налила жидкости какой-то туда из потайного, в одежде спрятанного сосуда, да и стала каламутить ладонями в той воде, пальцами с ней играть, и приговаривать что-то, и глаза завертать наверх. И в один час хмары собрались над скелей, такие черные хмары, да как засверкала блыскавка (молния), ударил гром, как началась буря, как будто ветер с ветром сцепились в драке — не разнять, поднялся ужасающий вой и грохот, хлынул дождь такой, что деревья вековые с гор смывало, они еле-еле корнями цеплялись, чтобы заползти назад на свои места обжитые, да так и не смогли, так и остались лежать усохшими калеками, сбитыми наземь. И когда, после ритуала этого, она назад спускалась, остановилась вдруг около камня, где тот парень прятался, и, опять не глядя, вдруг сказала прямо перед собой негромко: «Ослепнуть недолго, если еще пидглядать будешь». Ох, как мальчонка тот испугался, как дернул оттуда. И вслед только смех — звонкий, молодой, прерывистый, как будто какая птица неземная одинокая кричит.

Так вот, то самое и говорили, что босорка эта, что из лагерей вернулась, уже когда домой добралась, девочку родила, хоть и очень немолода была уже. Родила сама, никто не помогал, никого не звала. Но пришла ж сюда одна, а через какое-то время — дытынка у нее. И оставляла она ту дытынку свою на змею, когда уходила в лес травы собирать. Так делали матери-одиночки в давнину. Вот поставит миску с молоком на порог хаты, чтоб змеи ребенка не тронули, и уходит. Точно так и босорка. Молоко на порог и щепотку порошка какого-то кинет в миску, да и уходит беспечно. Надолго. Бывало, на целый день, а то и сутки ее не было. Ребенок плачет, разрывается, голодный потому что. И одна огромная, яркая змея набирала молоко в рот, ползла в хату и кормила ту самую девочку, что и стала вслед за матерью своей мольфаркой. И люльку змея качала. И сколько раз, бывало, забегали люди на детский крик, а девчонка та гулит да смеется и ручки к гадине этой тянет. Так говорили местные, осеняя себя крестом спасительным трижды.

И когда убили змея, эта, вскормленная им, та самая потомственная мольфарка что, осиротев, из Захаричей в Перкалаб пришла, уж сколько десятков лет там ходит и слезами заливается. И такой это горестный, тягостный, неистовый плач, что даже на человеческий совсем не похож. Ни на что не похож. И еще говорили, что мольфарка эта по имени Василина, что она из тех, кому назначено.

Глава пятая

Владка

– Здоров, ребята!

– Здрасть, — вежливо ответили собачьи хвосты.

– Как жизнь?

– Ничо. Есть хотим. Кушать. Жрать. Есть у тебя что-нибудь? Вон там, в сумке, а?

– А зимовать как думаете?

– Чего? — переглянулись собаки.

– Я говорю, зимовать как планируете?

– Зимовать? Вот с тобой рядом и перезимуем…

Собаки суетливо, но организованно построились клином и потрусили за Владкой. Не впервой. Они высоко задирали носы, чтобы не потерять ее из виду. Та еще картина — Владка ведь никогда никуда не спешила, даже если последний автобус уходил, она не догоняла. Вот она вроде бы и в городе жила, где суета, спешка, а вела себя как будто в горах, где пусто и время тянется дольше, и день длинный, и спешить нельзя. Правильно — она ведь топала не спеша по своей жизни, как по дороге, не просто так, а рассматривая все в мельчайших деталях. И вообще, Владка ходила не только медленно, но и красиво, как наследная принцесса на королевском приеме. Когда-то она учила своих племянниц — осанка и походка. Никакое платье не спасет, если плохая осанка и ты ходишь как гамадрил.

У толстой неопрятной лоточницы Владка купила несколько огромных, как ступни, чебуреков, разорвала их и разделила между собаками под неодобрительные взгляды удивленных прохожих: красивая, модно одетая молодая женщина кормит стаю облезлых уличных псов. Те глотали куски, не жуя, визжа и пререкаясь. Владка вытерла руки носовым платком.

– Чо? И всеоо? — спросили собаки.

– А в ресторан вас не сводить?

– Ну чо ты сразу… И на том спасибо. Все-все, не сердись! Ну? А сейчас куда? — поинтересовалась стая. — А давай к тебе?

– Ко мне нельзя. У меня кот. И мама.

– Ну, кот… кот, это такое дело, — старый пес, раскорячившись, почесал драное ухо задней лапой, — а вот мамашу твою, даа, помню… Это да. Это мы знаем. Да.

И все собаки тоже сказали:

– Мамаша, дааа… Мы мамашу — дааа. — И все зачесали себе разные места — кто ухо, кто бока. — Мамаша — дааа…

– Все. Пока. Я на работу!

– Ну давай. Э! Девочка человеческая! А завтра выйдешь? — с надеждой на прощание помотали хвостами собаки…