Евгений Евтушенко - Фуку Страница 10

А потом я шёл по вымершим ночным венецианским улицам, и лицо Клаудиа Кардинале усмехалось надо мной с бесчисленных реклам фильма «Кларетта», который должны были показывать завтра.

Парень в шлеме мотоциклиста, поставив на тротуаре свой «Харлей», прижимал к бетонной стенке девушку в таком же шлеме. Девушка не слишком сопротивлялась, и при поцелуях слышалось постукивание шлема о шлем. Когда они снова сели на мотоцикл, я увидел на белой майке девушки свастику, нечаянно отпечатавшуюся на спине, прижатой парнем к бетонной стенке. «Харлей» зарычал и умчался по направлению к «дикому» пляжу, унося свастику, по-паучьи впившуюся в девичий позвоночник. Я подошёл к бетонной стенке и потрогал пальцем кончик свастики. Свастика была свежая.

В день рождения Гитлера                                             под всевидящим небом Россииэта жалкая кучка парней и девчонок                                                                не просто жалка,и серёжка со свастикой крохотной —                                                               знаком нациста, расиста —из проколотой мочки торчит                                                у волчонка, а может быть, просто щенка.Он, Васёк-полупанк,                                 с разноцветноволосой и с веками синими Нюркой,у которой в причёске                                   с такой же кустарненькой свастикой брошь,чуть враскачку стоит и скрипит                                                    своей чёрной,                                                                             из кожзаменителя курткой.Соблюдает порядок.                                    На пушку его не возьмёшь.Он стоит               посреди отягчённой могилами братскими Родины.Инвалиду он цедит:                                 «Папаша, хиляй, отдыхай…Ну чего ты шумишь? —                                           Это в Индии — знак плодородия.Мы, папаша, с индусами дружим…                                                            Сплошное бхай-бхай!»Как случиться могло,                                    чтобы эти, как мы говорим, единицыуродились                   в стране двадцати миллионов и больше — теней?Что позволило им,                                а верней, помогло появиться,что позволило им                                ухватиться за свастику в ней?Тротуарные голуби                               что-то воркуют на площади каркающе,и во взгляде седого комбата —                                                          отеческий гнев,и глядит на потомков,                                       играющих в свастику,                                                                            Карбышев,от позора и ужаса                                заново обледенев…

Но есть имена, на которые сама история налагает после их смерти своё «фуку», чтобы они перестали быть именами.

Имя этого человека старались не произносить ещё при его жизни — настолько оно внушало страх.

Однажды, нахохлясь, как ястреб, в тёмно-сером ратиновом пальто с поднятым воротником, он ехал в своём чёрном ЗИМе ручной сборки, по своему обыкновению, медленно, почти прижимаясь к бровке тротуара. Между поднятым выше подбородка кашне и низко надвинутой шляпой сквозь полузадёрнутые белые занавески наблюдающе поблёскивало золотое пенсне на крючковатом носу, из ноздрей которого торчали настороженные седые волоски.

Весело перешагивая весенние ручьи с корабликами из газет, где, возможно, были его портреты, и размахивая клеёнчатым портфелем, по тротуару шла стройная, хотя и слегка толстоногая, десятиклассница со вздёрнутым носиком и золотыми косичками, торчавшими из-под синего — под цвет глаз — берета с задорным поросячьим хвостиком. Человеку-ястребу всегда нравились слегка толстые ноги — не чересчур, но именно слегка. Он сделал знак шофёру, и тот, прекрасно знавший привычки своего начальника, прижался к тротуару. Выскочивший из машины начальник охраны галантно спросил школьницу — не подвезти ли её. Ей редко удавалось кататься на машинах, и она не испугалась, согласилась.

Впоследствии человек-ястреб, неожиданно для самого себя, привязался к ней. Она стала его единственной постоянной любовницей. Он устроил ей редкую в те времена отдельную квартиру напротив ресторана «Арагви», и она родила ему ребёнка.

В 1952 году её школьная подруга пригласила к ней на день рождения меня и ещё двух других, тогда гремевших лишь в коридорах Литинститута, а ныне отяжелённых славой поэтов.

«Сам» был в отъезде и не ожидался, однако у подъезда топтались в галошах два человека с незапоминающимися, но запоминающими лицами, а их двойники покуривали папиросы-гвоздики на каждом этаже лестничной клетки.

Стол был накрыт а-ля фуршет, как тогда не водилось, и несмотря на то, что виктрола наигрывала танго и фокстроты, никто не танцевал, и немногие гости напряжённо жались по стенам с тарелками, на которых почти нетронуто лежали фаршированные куриные гребешки, гурийская капуста и сациви без косточек, доставленные прямо из «Арагви» под личным наблюдением похожего на пенсионного циркового гиревика великого Лонгиноза Стожадзе.

— Ну почему никто не танцует? — с натянутой весёлостью спрашивала хозяйка, пытаясь вытащить за руку хоть кого-нибудь в центр комнаты.

Но пространство в центре оставалось пустым, как будто там стоял неожиданно возникший «сам», нахохлясь, как ястреб, в пальто с поднятым воротником, и с полей его низко надвинутой шляпы медленно капали на паркет бывшие снежинки, отсчитывая секунды наших жизней…

Через много лет, после того, как человека-ястреба расстреляли, она (по ныне полузабытому выражению) «сошлась» с валютчиком Рокотовым, который затем тоже был расстрелян.

Так, размахивая клеёнчатым портфелем, московская школьница вошла в историю из-за своих слегка толстых ног — не чересчур, но именно слегка…

Семьдесят,                   если я помню,                                           седьмой.Мы на моторках                           идём Колымой.Ночь под одной из нечаянных крыш.А в телевизоре —                          здрасьте! —                                             Париж.Глаза протру —                        я в своём ли уме:«Неделя Франции» на Колыме!С телеэкрана глядит Азнавурна общежитие —                               бывший БУР[9].И я пребываю в смертельной тоске,когда над зеркальцем в грузовикеколымский шофёр девятнадцати летповесил убийцы усатый портрет,а рядом —                 плейбойские гёрлс голышом,такие,            что брюки встают шалашом.«Чего ты, папаша,                              с прошлым пристал?Ты бы мне клёвые джинсы                                                достал…»

Опомнись,                 беспамятный глупый пацан, —колёса по дедам идут,                                       по отцам.Колючая проволока о быломнапомнит,                  пропарывая баллон.В джинсах любых                             далеко                                          не уйдёшь,ибо забвенье истории —                                             ложь.Тот, кто вчерашние жертвы забудет,может быть,                      завтрашней жертвой будет.Переживаемая тоска —как пережимаемая рукарукой противника                              ловкого тем,что он избегает лагерных тем.Пожалте, стакашек,                                 пожалте, котлет.Для тех, кто не думает,                                       прошлого нет.Какие же всё-таки вы дураки,слепые поклонники сильной руки.Нет праведной сильной руки одного —есть сильные руки народа всего!Поёт на экране                          Мирей Матьё.Колымским бы девкам такое шмутьё —они бы сшмаляли не хуже её!Трещит от локтей в общежитии стол.Противник со мной продолжает спор.Не может он мне доказать что-нибудь,а хочет лишь руку мою перегнуть.Так что ж ты ослабла,                                      моя рука,как будто рука                          доходяги зека?Но если я верю,                            как в совесть,                                                    в народ.ничто           мою руку                             не перегнет!Но с хрустом                      сквозь стол                                         прорастают вдругтысячи сильных надежных рук.Руки, ломавшие хлеб                                   не кроша,чтобы во мне                       удержалась душа,руки, которые так высоков небо с  рейхстага взметнули древко,руки, меня воспитавшие так,чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,и гнут          под куплеты парижских актриспочти победившую руку —вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные…