Генрих Сапгир - Летящий и спящий Страница 10

— А почему люди такие крошки?

— Это они в перспективе нам такими представляются.

— Значит, в обратной перспективе мы для них — гиганты, — медленно произнес я. И во мне ощутимо шевельнулось мстительное чувство.

Я встал, будто хочу ноги поразмять, и стал прохаживаться по краю крыши. А муравьишки внизу бегали, машинки бежали. И тут, будто невзначай, я стал ходить по этим людишкам и машинам. Какой переполох внизу поднялся: запаниковали, заметались, побежали врассыпную, а машинки друг на друга полезли, как жуки-навозники. И под моими сандалиями трещали и лопались.

— Стой! — закричал мне Вергилий. — Остановись! Ты давишь разумные существа.

— Нет уж, — говорю. — Ростом не вышли разумными быть. Пусть сперва докажут, что разумные. Муравьишки.

А сам какого-то юркого большим пальцем ноги догоняю. (Ноги у меня в тесных сандалиях, вот большие пальцы и торчат.) Кричит, да не слышу что, может быть, просто пищит, как таракан. Он — за угол, я — за ним, он — в подъезд, я сунул ногу — не влезает палец в дверь. Повезло человечку.

— Ладно, может, они и разумные, — согласился я. — Вон как меня перепугались. Послушай, а почему столбы и киоски внизу никуда не побежали? Им что, жизнь не дорога?

— Вещи живут другой жизнью, как я понимаю, — ответил Вергилий. — Люди их делают, люди их приобретают, люди их теряют, наконец. Но у вещей своя жизнь, отдельная от людей, иногда глубоко чуждая людям.

— Зачем же людям вещи? — удивился я.

— Вернее поставить вопрос так: зачем вещам люди? — усмехнулся Вергилий.

— Действительно, зачем?

— А это надо у них спросить.

И мы спустились в мир людей и вещей — по пожарной лестнице. Здесь, в городе, вещи текли блестящим пестрым потоком, иногда ныряя в темноту, как в песок. Люди бежали за вещами, люди несли вещи бережно, как младенцев. Люди гордо выставляли вещи напоказ. А вещи молчали. И вообще, без людей — отдельно — они выглядели сиротливо, вот — костюмы на вешалке в магазине, вот — длинные ряды обуви на распродаже. Продавец где-то, даже не смотрит. А они ждут, что люди их радостно схватят, примерят, притопнут и пойдут куда-то по гладким тротуарам, по мраморным плитам, по лакированным паркетам.

— Ах, какие замечательные у вас ботинки! туфельки! мордовороты! — скажет что-нибудь.

Смотрите, как уныло сморщилась, почти рыдает эта забытая сумка на лавке в вагоне. Молния жалостно искривилась и готова расстегнуться. Зачем ей все эти блестящие застежки, все это весомое содержимое, если хозяин оставил ее? Но смотрите, как она оживилась, когда какой-то ловкий и находчивый человек подхватил ее за ручки. Да, она — его, она всегда принадлежала ему, это почти новая, почти кожаная сумка. И я понял: вещи нуждаются в людях так же горячо, как и люди в вещах. Иногда они нравятся друг другу безумно, иногда друг друга недолюбливают, но жить друг без друга не могут…

— Посмотри сюда, — позвал меня Вергилий.

В полутемной витрине стояло пирамидой множество телевизоров — и в каждом ярко веселились и говорили люди.

— Неужели вещи пожирают людей? — поразился я.

И тут мы стали свидетелями такой возмутительной сцены. На тротуаре неподалеку стояла кучка людей. Подошел пузатый автобус — и всех по очереди проглотил, правда, одного выплюнул. Видимо, не пришелся по вкусу.

— Он их всех проглотил! Куда смотрит полиция? — воскликнул я.

Ярко освещенные здания проглатывали людей вереницами. И мы не заметили, как нас проглотило одно милое, уютное заведение.

Мы сели за столик. Я заказал себе водки, Вергилий — розовый коктейль (какой-то особый) с вишенкой.

— Если вещи поедают людей, зачем же те их производят? — продолжал возмущаться я, выпив пару рюмок.

— Люди — непоследовательные существа, — Вергилий с удовольствием потягивал коктейль. — Может быть, они делают вещи специально. Специально, чтобы вещи поглощали их. Представляешь, ты производишь розовый коктейль, который медленно и вдумчиво пожирает тебя начиная с головы.

— А как же реальность?

— Время и фабрикует реальность, и уничтожает ее.

— Где же истина? — недоумевал я.

— Где ей быть? Истина на дне, как сказал мудрец, — ответил Вергилий, пытаясь выловить вишенку из бокала.

Все было выпито — и мы нырнули на дно.

Когда мы выплыли, вокруг была темнота, которая постепенно сгустилась в причудливые облики не то зверей, не то людей. Все мы — не то звери, не то люди — барахтались в каких-то помоях. Но окружающие, пожалуй, чувствовали себя как на всемирно известном пляже в Рио-де-Жанейро. Они обменивались любезностями, ныряли куда-то вместе и появлялись оттуда заметно повеселевшие. Некоторые жадно хлебали помои, видно, не нахлебались вдосталь там, наверху.

— Привет, старик, — обратился ко мне, да, это был он, конечно, он — известный теперь скульптор, он всегда был похож на жабу — теперь в особенности.

— А я думал, ты в Нью-Йорке, — не подумав, сказал я, тут же пожалев об этом.

— А где же я, по-твоему? — в свою очередь удивился он. — Я в своей мастерской на Пятой авеню — на тридцатом этаже. Сейчас я тебе приготовлю томат-водку. Я слышал, у тебя неприятности. У меня все о’кей.

— У меня все о’кей, — повторял он вверх, по-жабьи улыбаясь, погружаясь в густые помои.

Боже мой! из темных волн на меня смотрело оплывшее лицо моей давней приятельницы. Как она постарела! Она была похожа на утопленницу. Да и я, наверное, выглядел здесь не лучшим образом.

— А ты настоящий толстяк, — обратилась ко мне толстуха. — Потолстел, брюхо наел, по-дружески тебе скажу. Не правда ли, я совсем не изменилась? Приятно тебя видеть. Слушай, только тебе, по секрету, это клубок змей, никому здесь не доверяй. Этот давно в погонах, этот — полковник, а помнишь этого? — не меньше чем генерал, да он у них тайный мафиози! Вот и делай им добро… Нет, здесь жить можно… Я еще держусь… А вот Сонька…

Она еще продолжала говорить, цепляясь за меня своими маленькими скользкими ручками, я, выдираясь, выбираясь, с ужасом думал: «Они же совершенно не понимают, где находятся».

— Люди постоянно обманывают сами себя, — будто подслушав мои мысли, заметил Вергилий, купаясь рядом в помоях. — Ничего другого им не остается.

— Так вот какая истина пребывает на дне! — воскликнул я.

— Истина на дне! Истина на дне! — подхватили вокруг истошные пропитые голоса. — Выпьем за. Выпьем против. Выпьем, потому что. Выпьем, несмотря…

— Вытащи меня отсюда! — взмолился я.

И во мгновение ока мы вылетели из этого живого супа, как пробка из бутылки.

Бесконечно вверх уходила, смутно поблескивая, металлическая, слегка вогнутая стена…

И вдруг мы оказались на вершине, блестящей и гладкой, под совершенно голубым небом.

Внизу, насколько хватал взгляд, к нам ползли люди — на животе, раскорячившись, как лягушки, они делали невероятные усилия, чтобы удержаться на полированной поверхности. Некоторым это удавалось, и они, извиваясь всем телом, как змеи, старались продвинуться дальше сантиметр за сантиметром. Но не удержавшись — еще не понимая, что они скользят вниз, с безумной надеждой в расширенных зрачках уходили вниз, как иные уходят из жизни, и летели стремглав все быстрее и быстрее при общем хохоте. Снизу они грозили кулаками недосягаемой спокойной вершине и, мне казалось, нам, стоящим на ней.

— Мы на самом верху, — торжественно объявил Вергилий.

Я даже почувствовал некоторую гордость, что вот, мол, мы здесь, куда многие… и так сказать… да и что говорить… Я окинул широким взором наши владения — и онемел: мы стояли на самой пупочке блестящей крышки гигантской кастрюли. Крышка была выше Арарата, но это ее не спасало. Даже библейская крышка все равно крышка, и накрывала она пусть тоже библейскую, но кастрюлю.

— Не может быть, — прошептал я. — Мир похож на кастрюлю!

— Ошибаешься, он похож на чайник, — спокойно возразил мне Вергилий, любуясь картиной, открывавшейся внизу.

Я снова посмотрел вниз — нет, этого быть не может! Теперь мы стояли на крышке планетарного фаянсового чайника в голубой цветочек. Вокруг сияли шесть чашек на своих блюдцах — это были другие миры в своих орбитах. А дальше светилось множество сервизов с различными узорами. Вселенная.

— Врете вы все, достопочтенные, мир похож на мою лысину, — не понял я, сказала или подумала подозрительная личность в простыне без штанов. «Забираются сюда всякие! И как только их пускают»! — возмутился я про себя.

А Вергилий склонил голову и с уважением произнес:

— Вы правы, уважаемый Сократ, мир похож на вашу божественную лысину и так же рождает множество идей.

— А сообщество лысых — наша Галактика, молодой человек, — сказал Сократ, лукаво глянув на меня.

Я не нашелся, что ответить, потому что, еще посмотрев вокруг, увидел: действительно, мы стоим на лысине Сократа, и сам Сократ преспокойно стоит на своей лысине и разговаривает с толпой лысых античных мудрецов, которые и есть наша Галактика.