Андрей Коровин - Ветер в оранжерее Страница 10

Отец был остроумен и лёгок в общении, и за это его любили, не относясь при этом к нему особенно серьёзно. Ни о чём, что по-настоящему волновало его, он никогда не говорил в присутствии чужих ему людей, а близких у него было совсем немного. Серьёзен и мрачен он становился также, когда бывал сильно пьян.

Странно, что бабушка (Новосильцева) говорила о нём: “Алёша был хороший, внимательный и благородный от природы. Но он был такой безалаберный и часто так грубо шутил и незаслуженно обижал людей…”.

В нём, несомненно, присутствовало чувство собственного достоинства (носившее, правда, немного странный характер), и была в нём способность к безрассудным поступкам. По рассказам матери, он мог перепрыгнуть через стол, уставленный бутылками, залезть по водосточной трубе на четвёртый этаж или под сильным морозным ветром пройти по перилам моста, на головокружительной высоте висевшего над обледенелой рекой.

Однако способности на обыкновенный мужской поступок, я думаю, в нём не было. Стоило его безрассудствам вызвать какую-либо серьёзную проблему, он уклонялся.

Была в нём и ещё одна заметная особенность. Она состояла в том, что никогда ни одного дела он не умел довести до конца.

3

Окончив в Киеве специализированную школу, я собрался поступать в Московский университет на факультет романо-германской филологии.

Моя мать, умная, очень практичная и крайне властная женщина, не одобряла моего выбора. “У нас в роду все имели нормальные профессии! — говорила она, положив тяжёлую свою руку на стол и хмуря брови. — Военные или инженеры. Чем ты будешь заниматься, окончив эту филологию?”

— Я буду переводчиком, — отвечал я.

— Ты будешь вылизывать чужие тарелки, — говорила она.

Мать работала заведующей крупной торговой базой, и в Киеве, своём родном городе, могла устроить меня куда угодно.

— Почему не в Киеве? — спрашивала она.

— Потому что с тобой я не стану человеком, — отвечал я, приводя её в бешенство.

Мать имела буйный характер, унаследованный от моего деда, сбитого грузовиком.

Дед был родом из Сибири и, как я уже говорил, отличался непомерной физической силой. Первый раз его женили в пятнадцатилетнем возрасте. Он бил жену, и, по-видимому, несколько чаще, чем это было положено, потому что за неё вступались время от времени её родственники. Когда вступались братья — пятнадцатилетний дедушка бил братьев, вступался отец — отца, и так далее, о чём первая жена деда, встречаясь много лет спустя с моей бабушкой, рассказывала с гордостью и умилением.

Однажды, когда матери было лет восемь, а всего в семье было уже пятеро детей, на десятый приблизительно день запоя дед приревновал бабушку, усадил её со всем выводком на кровать, выложил перед собой на табуретки охотничье ружьё и именной пистолет и стал стрелять поверх голов. Он стрелял попеременно из ружья и из пистолета, дырявя над кроватью коврик с изображёнными на нём коричневыми лесными оленями. В перерывах он прочищал шомполом ружейные стволы. Жили они тогда в селе, дома стояли в достаточном удалении друг от друга, и рассчитывать на помощь не приходилось. Нужно было дрожать и ждать. Однако стоило деду на секунду прикрыть отяжелевшие глаза, восьмилетняя девочка, моя будущая мама, схватила с табуретки свинцовый шомпол и обрушила его на голову деда. Деда откачали и на всякий случай связали, а мать с тех пор при одном упоминании, что кто-то в семье запил, вспыхивала чёрными глазами и покрывалась решительной, ненавидящей бледностью.

Такой была моя мама, и никто не знает, сколько отроческих своих сил я потратил на борьбу с её всесокрушающим характером.

4

Как только мать уступила, я вылетел в Москву, хотя разумнее было ехать на поезде. Но и самолёт, казалось мне, летел слишком медленно.

Во Внуково приземлились уже в густых сумерках. Отец меня не встречал, но у меня был его адрес.

Было воскресенье. Стояла страшная жара. Вокруг Москвы горели торфяники. Об этом мне сообщил таксист по дороге к Смоленской набережной.

Поднявшись в лифте на седьмой этаж, я разыскал нужную мне квартиру и на изуродованной взломами, переделками и перекрашиваниями двери увидел свою фамилию. Это было неожиданно и странно, и я не сразу позвонил.

На двери было выцарапано: “Ширяев — 2р.”.

“Ширяев — это я, — прозвучало внутри меня. — А вот кто ты такой?”

Я не видел отца пятнадцать лет, то есть, по сути, не видел его никогда. У нас, конечно же, хранились фотокарточки, на которых улыбался молодой человек, несомненно, любивший фотографироваться. На одной из них этот молодой мужчина сидел в плавках на какой-то скале, и было видно, какое подтянутое и ловкое у него тело.

Я позвонил, и дверь мне открыл кто-то кисло пахнущий, заросший трёхдневной щетиной, с белым дряблым животом, нависающим слегка над мятыми семейными трусами в яркий цветочек.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

У открывшего двери были светло-коричневые, почти жёлтые, глаза и над бледным, довольно высоким лбом — густой и волнистый седеющий чуб.

“И почему у тебя волосы не такие, как у отца!” — вспомнил я маму и её руку, с грубой нежностью сгребающую с моего лба мягкую чёлку.

— Мне нужен Алексей Павлович, — сказал я.

— Андрей? — ответил человек в трусах, спрятав глаза и взглянув на меня снова только после того, как сумел выговорить моё имя.

— Здравствуйте, — сказал я.

И человек начал суетиться.

Я приехал с большим тяжёлым чемоданом и с сумкой, набитой припасами: свёртками, банками и бутылками.

Человек покосился на сумку, из которой выпирали углы и округлости, но, как бы сделав над собой усилие, бросился не к сумке, а к чемодану, с ручки которого свисала на белой верёвочке надорванная багажная картонка. Он выскочил босиком на страшный заплёванный пол смутно освещённой лестничной площадки — весь в острых краях выбитых кафельных плиток. На пальцах босых ног желтели длинные крепкие ногти.

— Идём, идём, — стал напевать он, неловко улыбаясь и втаскивая чемодан внутрь квартиры, в коридоре которой стоял, казавшийся неестественно огромным и сиявший под тусклой лампочкой хромированными деталями, мотоцикл “Иж-Планета-Спорт”.

Что-то очень знакомое было в суетливых жестах встретившего меня человека, и я снова вспомнил мать, которая кричала “не суетись!”, когда на меня находили минуты нерешительности и я делал похожие неловкие движения, и понял, что это и есть мой отец — Ширяев Алексей Павлович.

Отец тащил чемодан по длинному коммунальному коридору, изгибаясь и напрягаясь всем телом, и было ясно, что он намного слабее меня.

5

— А ты здорово пьёшь! — сказал отец, когда мы опрокинули за встречу по полстакана водки.

“Хули нам, красивым бабам!” — чуть было не сказал я, но воздержался.

Комната, в которой мы находились, была такой комнатой, каких я ещё никогда не видел.

Везде была грязь, и везде были книги.

В углу, у распахнутой балконной двери, в которую дышала раскалившаяся, каменно-бензиновая московская ночь, стоял платяной шкаф, старый, жёлтый и облупленный. На нём до потолка громоздились неровные кипы книг. Слева от шкафа, вдоль стены, книги с разноцветными корешками были просто сложены в высокие, мне по грудь, штабеля. Со штабелей этих свисали мятые рубашки, придавленные сверху кипой журналов “Новый мир”. Вдоль другой стены стоял холодильник, заваленный сверху книгами, и пыльный диван, покрытый несвежей сбитой простынью. В изголовье, согнутая пополам, как автомобильное сиденье, лежала подушка в невероятно грязной наволочке — отец, по-видимому, читал, когда я позвонил в дверь. У дивана валялись окурки, двадцать первый том собрания сочинений Л. Толстого и несколько пар задубевших носков. За спинкой дивана стояли пустые бутылки. Разогретое, как в духовке, пахло всё это ужасно. Повсюду перебегали тараканы. Мне даже показалось, что насекомые, подобно обычным домашним животным, обнюхивают меня, как незнакомца, к которому следует привыкнуть.

“А где же я буду спать?” — думал я.

— У меня есть ещё одна комната, — прояснённым взглядом своих жёлтых глаз посмотрев на меня, похвастался отец.

Теперь, после полстакана водки, у него был очень странный взгляд, и я избегал смотреть ему в глаза.

Отирая льющийся из-под корней волос пот, я разглядывал корешки книг на подоконнике, за спиной отца, и с непонятным мне самому волнением заметил там же, на подоконнике, большой фотопортрет (натянутый на картонку и покрытый слоем лака) молодой женщины, показавшейся мне чем-то очень похожей на мою мать. Только рот у незнакомки был совсем другой. Моя мать была очень красива, но рот у неё был волевой, а подбородок несколько тяжеловат, как впрочем и у меня, а у этой женщины всё в лице было мягким и губы были припухшими, как будто она перед тем, как сфотографироваться, о чём-то долго и безутешно плакала.