Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя Страница 10

Теплая волна радости захлестнула Филиппа и ручейками разбежалась по всему телу, а лицо его засияло. Он с трудом удержался от того, чтобы не обнять Георгиса, не расцеловать его, не сказать ему самые добрые слова. Но Филипп совладал с собой. Столь горячие излияния могли бы выразить его чувства, но разрушили бы  д р у г о е. Это ощущение он берег сейчас в себе, и оно стояло над всеми прочими поверхностными эмоциями.

— Благодарю тебя, Георгис, — сказал он сдержанно. — Спасибо за новости, за дружеское участие. Но ты и сам, конечно, понимаешь, что иначе и  б ы т ь  н е  м о г л о.

— Разумеется, — великодушно согласился Георгис, хотя прекрасно понимал, что могло быть иначе и никто не усомнился бы в этом, если б не поистине неопровержимая деталь — начальная буква имени. — Конечно! И теперь у нас есть возможность уличить их в клевете, в злом умысле. На этот счет у меня имеется недурственный план...

План Георгиса был прост, но в достаточной мере результативен. Филипп сразу оценил это. Они будут молчать и бездействовать. Пусть те, другие, возьмут в свои руки инициативу, выложат все, что имеют, поднимут шум, а если захотят — дай бог, чтоб осмелились! — пусть себе и в газетах напишут... Филипп и Георгис не воспротивятся волне клеветы, она их не устрашит. Чем выше будут подниматься их противники, тем ниже, естественно, будут опускаться Филипп и Георгис, но, «чем ниже падаешь, — говорил Георгис, — тем выше потом поднимешься и тем глубже выроешь яму для своих врагов!». С этими словами Филипп согласился полностью. «Вспомни Паламаса[2], — продолжал Георгис. — «Склонись, коль хочешь вознестись!» И с оптимизмом, который всегда был у него в боевой готовности, Георгис принялся рисовать светлые перспективы.

Филипп был доволен. И в первую очередь — своей тактикой. Что и говорить, разговор он провел блестяще, особенно под конец, когда Георгис приступил к подсчету голосов в совете. Вероятнее всего, совет разобьется на четыре группировки: Аргиропулос, Трифонопулос, Филипп и левые — сторонники «Улья». Перечисляя тех, кто поневоле проголосует за Трифонопулоса, седьмым Георгис назвал мелкого землевладельца Арабадзопулоса (он заложил Трифонопулосу и дом, и земельный участок), потом печально покачал головой и добавил: «Восьмым будет Георгис Дондопулос!»

Услышав последнюю фразу, Филипп тотчас разгадал тайный расчет Георгиса, а это означало, что мозг Филиппа работает четко.

— Ты, конечно, шутишь, — улыбнулся он.

— Нет, Филипп, не шучу...

— Георгис, — мягко заговорил Филипп, заглядывая собеседнику в глаза. — Скажи мне, в чем дело?

— Дорогой Филипп, — грустно усмехнулся Георгис и поднял над головой раскрытые пустые ладони, чтобы их пустота договорила за него.

Филипп встал. Он посмотрел на Георгиса сверху вниз и участливо похлопал его по плечу.

— Много?

— Для других, может, и немного, а для меня много... И даже очень...

— Ну ладно, — перебил его Филипп. — Не говори больше ни слова. Завтра же пойдешь к нему и рассчитаешься.

Георгис смотрел на Филиппа снизу вверх, и в его взгляде светилась беспредельная преданность. «Не беда, если он обманет меня сегодня же, — подумал Филипп. — Даже если обманет, я все равно прав. Именно за  э т о  я сегодня  п л а ч у».

Глава восьмая

Георгис тем не менее разгадал тайные мысли Филиппа. Подозрительно было и выражение лица Филиппа, и рукопожатие, которым они обменялись при прощании. «Мошенник! Не нравится мне твоя постная мина!» — подумал Георгис, выходя на улицу и полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. Такова была его первая реакция. Потом — это случалось с ним всегда — неопределенное чувство то ли недовольства, то ли досады вылилось в более конкретное и осознанное — теперь Георгис уже нисколько не сомневался, что опять свалял дурака. Злило его, что проиграл он не из-за превосходства партнера, а потому, что сам повел себя глупо, непростительно глупо, черт подери...

Георгис остановился возле фонарного столба. Он был на распутье: или признать поражение и смириться, как если бы Георгис подписал вексель и этот вексель лежал сейчас в сейфе у нотариуса, или начисто стереть эпизод из памяти, будто ничего подобного не происходило? В первом случае следовало повернуть налево и отправиться домой спать. Но разве можно сейчас спать? Если бы Георгис поступил так, это означало бы капитуляцию, а сдаваться без боя было не в его характере. Пойти спать, когда все бодрствуют и пекутся о том, как бы получше устроить свои делишки? Склоняясь то к одному, то к другому варианту, Дондопулос чувствовал в себе возрастающую неудовлетворенность от беседы с Филиппом. «И чего я открылся этому пустозвону? — распекал себя Георгис. — Зачем я выложил все с самого начала? Надо было помучить его неизвестностью... Не стал бы он тогда щеголять хладнокровием — будто ничего и никого не боится...» Раздражение усиливалось; если вначале оно было лишь тихим аккомпанементом к его размышлениям, то теперь захватило его полностью. «Ну нет, голубчик, — распалялся Георгис, — играть со мной я не позволю! Этот номер у тебя не пройдет!»

Он так и стоял возле столба, покусывая кончик уса, и, поглощенный своими мыслями, не заметил, что метрах в двадцати от него за забором притаились двое молодчиков Тасиса Калиманиса — Ибрагим и Лингос.

— Ну как, сграбастаем? — промычал Лингос. Он был горячего нрава, и Тасис отпускал его на дело только с флегматичным Ибрагимом.

Ибрагим толкнул Лингоса локтем.

— Нет!

— Да пусти ты меня! — настаивал Лингос. — Раскрасим ему витрину, а там, глядишь, и другие квочки полезут к нам сами... — Он уже приподнялся и взмахнул кнутом из бычьих жил.

Ибрагим схватил его за плечо.

— Ни с места, Лингос! — процедил он сквозь зубы.

Георгис взглянул на часы. Время близилось к половине второго. «Пойду к Аргиропулосу. Если увижу в окнах свет, постучу», — надумал Георгис и повернул направо. С каждым шагом решимость его росла. «А если и не будет света — все равно! Какие могут быть церемонии, когда на карту ставится буквально все!» И Георгис прибавил шагу.

— Эх! — прокряхтел ему вслед Лингос, выпрямляясь и растирая онемевшие ноги. — Ну и разделаю я его сегодня, ей-ей, пусть я буду не Лингос, а он не Дондопулос!

— К врачу побежал! — сказал Ибрагим и тоже поднялся из-за забора.

— Врач ему и понадобится! — зло рассмеялся Лингос.

Пройдя метров триста-четыреста, Георгис вдруг явственно ощутил, что на улице он не один. Позади раздавались шаги. Георгис оглянулся, но никого не заметил. Зато впереди показалась какая-то фигура. Она вынырнула из переулка и направилась в сторону рынка. Георгис остановился и подождал, пока этот человек не пройдет по освещенной фонарем полосе улицы. И тут же узнал его. «Ну и встреча! — удивленно протянул Георгис. — Друг Лефтерис... Вот и прекрасно. Только бы не упустить его... Надо выведать, что думают они у себя в подвале, как они смотрят на события...» Он прибавил шагу и, когда расстояние между ним и Лефтерисом значительно сократилось, окликнул:

— Эй, Лефтерис!

Лефтерис остановился.

— Это вы, господин Дондопулос?

— Я, я... Погоди-ка...

К Лефтерису, молодому журналисту из левой газеты «Улей», Георгис относился с симпатией и, пожалуй, жалел его. Лефтерис был умница, умница и очень образованный, хотя всего лишь год назад окончил гимназию. Был он к тому же беден, и Георгис заранее предвидел, куда приведет Лефтериса выбранный им путь. А Лефтерис этого не знал и, разумеется, жил иллюзиями, точь-в-точь как Георгис в период издания «Борьбы». Если бы этот молодой человек устроился в хорошей афинской газете — не в коммунистическом «Ризоспастисе» или в каком-нибудь другом обреченном детище социалистов, — а в одной из солидных газет, вроде «Акрополя» или «Свободной трибуны», из него наверняка вышел бы настоящий журналист. Жили они поблизости, Георгис хорошо знал мать Лефтериса и на правах соседа не раз пытался убедить юношу, что место ему в Афинах. Георгис мог бы помочь ему: направить прямо в «Акрополь» с рекомендательным письмом к самому главному редактору, своему другу. Или в «Будущее», к Никосу Эвстратиу. Да куда угодно! Лефтерис слушал вежливо и внимательно, но от всего отказывался. Он произносил свое «нет» так мягко, что совершенно обезоруживал Георгиев и отбивал у него всякую охоту настаивать на своем. Кстати, в последний раз во взгляде Лефтериса из-за толстых стекол очков Георгис поймал нечто непохожее на обычную спокойную вежливость и пришел в замешательство. Он почувствовал потребность объясниться, убедить Лефтериса в искренности своих намерений; ему показалось, что юноша понял его заинтересованность превратно. «Да ты только не вообрази, — сказал он Лефтерису, — будто у меня есть какая-нибудь другая цель. Нет, ей-богу, нет! Просто твоя судьба, твоя карьера мне не безразличны». С тех пор Георгис не возобновлял этого разговора. Он вспомнил свои злоключения с «Борьбой», и одна только мысль о роли, которую, вероятно, приписал ему Лефтерис, вызывала в нем жгучий стыд и обиду, что кто-то мог подумать о нем так скверно. В конце концов Георгис рассердился. «Все, хватит! Больше не скажу ему ни слова. Когда-нибудь поймет и сам. Останется с носом вроде меня или Фани... Вот тогда и вспомнит...»