Виктор Шендерович - Операция «Остров» Страница 10

Бухнуло сердце, и он открыл глаза, еще чувствуя игольчатое покалывание в ступнях.

Ого. Вот это да.

Песоцкий лежал, медленно возвращаясь в реальность. Она состояла из очередного дня, наливавшегося светом за шторой, — со знакомой ящеркой на перилах террасы, с немецкой семьей в соседней хижине, с морем, исправно приходившим из ночной самоволки, с мохнатой ногой пальмы у ступенек и детскими голосами на пляже.

Реальность состояла из него самого, лежащего на большой постели, — живого, неразбившегося… Но какой красивый был кадр!

Песоцкий еще немного полежал, дегустируя сладко-щемящий вкус улетевшего сна, а потом повернулся на бок и снова закрыл глаза, чтобы додремать.

Он открыл глаза совершенно выспавшимся. Полежал, отбросил одеяло и мягким рассчитанным движением попал ногами в новые шлепанцы. Дошлепал до ванной, умылся, отфыркиваясь. Муравьиная дорожка за умывальником работала бесперебойно — два десятка черненьких энтузиастов выкладывали точный прямой угол у душевой перегородки; два десятка других шарашили навстречу по тому же маршруту. У них был вечный аврал.

Вечный аврал был и у Песоцкого, еще недавно.

Он надел свежую майку, натянул хулиганские шорты с морским коньком на причинном месте, захватил со столика на террасе солнечные очки и побрел на завтрак… Экипировался Песоцкий наутро после пропажи чемодана, съездив еще разок к причалу с банкоматами.

Много ли нужно в тропиках?

Много.

Нужна эта цепочка пальм, плавно уходящая вдоль линии прибоя, эти лодки на грунте, среди мелкого барахла, оставленного отливом, груды камней вокруг… Нужны мальчишки, стоящие на камнях с удочками, и медный кругляк закатного солнца, и блещущий свет утренней глади…

Уже доедая дежурный кусок арбуза, Песоцкий хмыкнул, вспомнив о чемодане. К стойке портье он не подходил уже пятый день. Найдется — сообщат…

Эта странная невесомость овладела им не сразу. Сначала досада еще вспухала глупым атавизмом, мозг, как обезглавленная курица, еще порывался куда-то бежать, что-то делать… Но делать было — нечего. Даже телевизоров тут не было, чтобы никакие breaking-news не могли отвлечь постояльца от смены света и сумерек, от медленного поворота божьего реостата…

Все повторялось, и завораживало повторением, и напитывалось каким-то тайным смыслом.

Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.

Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня — прокаленный песок и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде — not spice? — yes… — и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерняя сессия этого оплаченного рая, с широкоэкранным кинотеатром заката, в старом деревянном кресле у костровища — весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, заселившейся в душу Песоцкого...

Он вытерпел все — приходы в гинекологическое отделение, больничный парализующий запах, подло-внимательные взгляды теток-санитарок... Побитой собакой сидел под окнами, в чахлом скверике, на пыльных строительных плитах. Иногда за облупленной рамой маячили другие женщины — они видели его и наверняка говорили ей, но она так и не подошла к окну.

Приручивший этот нежный цветок внимательной легкостью, он пытался вернуть Марину тяжелым измором — и ненавидел себя.

Он вез ее, безжизненно послушную, из больницы на улицу Строителей. Марина, не отрываясь, смотрела на ползшие мимо пейзажи, восковая рука лежала в его ладони, это было нестерпимо унизительно, и он сам убрал руку. Таксист исподволь разглядывал в зеркальце этот прозрачный сюжет. Потом она вдруг обернулась и посмотрела Песоцкому в глаза — долгим внимательным взглядом, без вражды или нежности; словно на незнакомый предмет. Рассмотрела и снова отвернулась.

В квартире, как зверек, она нашла себе угол на диване и забилась туда c учебником. Она глядела в этот учебник, не листая, и ложилась тут же, не раздевшись: просто сворачивалась клубочком… Он укрывал ее одеялом, и она каменела, когда его руки касались ее плеч. Он собирал что-то поесть — она приходила на кухоньку и ела медленными механическими движениями. «Спасибо». Он попытался что-то сказать, — умоляющий жест заставил его замолчать на полуслове.

На второй день она заговорила сама — ровным голосом. Спросила про маму. Наутро приготовила завтрак. Ответила встречным движением пальцев на касание его руки… Вечером он поймал ее взгляд и не поверил глазам: она улыбалась кривой, почти виноватой улыбкой.

Она пыталась вернуться в прежнюю жизнь — и не могла.

Ночью он попытался обнять ее — просто, по-человечески… И Марина снова завыла, как тогда, в чужой квартире на Речном.

Что-то было надорвано окончательно — он с ужасом понял это через несколько дней. Его прикосновения, от которых она так счастливо теряла сознание совсем недавно, теперь одеревеняли ее. Как будто какой-то злой волшебник вынул нутро из дорогого пианино — клацай теперь, дурак, по пустым клавишам...

Через две недели Марина ушла насовсем.

Он сидел на кухне над выдранным блокнотным листком: «Ничего не получится. Прости». Даже почерк у нее стал другим.

Но во сне, где Лёник был молод и свободен, он заставал ее над этой запиской, и она поднимала глаза, и откликалась на его осторожную ласку — и были слезы, и губы к губам, и затопляющая вернувшаяся нежность, и счастье сбывшейся жизни…

И пробуждение в одиноком бунгало, и тоска безымянного дня за светлыми окнами.

На завтраке Песоцкому коротко отсалютовал хозяин отеля. Водянистые глаза зафиксировали бесчемоданного постояльца, и тот сыграл смиренное отчаяние, воздев руки к небесам. Месье понимающе улыбнулся: кожа на черепе натянулась, потом поднятые брови образовали забавную кукольную складку.

Он кучковался с группой соотечественников. Обрывки диалога долетели до понимающих ушей Песоцкого: какая-то женитьба и развод, покупка виноградника…

— Когда ты все успел? — светски поинтересовался месье Боннар.

— Пока ты наводил глянец на одного людоеда, — ответил толстяк в панаме.

Под взрыв хохота остроумец приятельски стучал хозяину отеля по узкой спине. Тот растянул улыбкой тонкие губы:

— Людоеды тоже люди.

Новая волна хохота накрыла террасу. Не смеялся только сам месье Боннар.

Песоцкий вышел на берег. Жара плыла над песком — кофе можно было варить в этом песке. Море вяло плескалось в колбе полудня. Молодая женщина склонилась над чем-то, ребенок опасливо выглядывал из-за бережной руки.

— Вы не знаете, что это?

На песке лежала большая медуза. Песоцкий не знал, как она зовется по-английски, и ответил:

— Не трогайте ее.

— Это опасно?

— Не очень. Но лучше не трогать.

Женщина улыбнулась, выпрямившись, и Песоцкий вздрогнул: это была Марина! Море еще два раза плеснуло своим летаргическим плеском, прежде чем он прогнал этот морок…

Незнакомка смотрела удивленно, и смущенный Песоцкий, отвернувшись, быстро вошел в море. Чувствуя взгляд в спину, он тремя пригоршнями охладил грудь и плечи и побрел к линии горизонта. И упал в прохладу, приходя в себя.

Как же она была похожа на Марину, эта женщина! Те же очерченные губы, глаза, линия шеи… На Марину — пятнадцать лет назад.

Она была тогда замужем за своим первым.

Так и называла потом, искривляя усмешкой нежный рот: мой первый. Чистый Мастроянни, этот металлургический банкир-красавец несколько лет был предметом зависти московской тусовки, пока в одночасье не канул с концами, оставив на память о себе опустевшие активы.

След его потерялся на Пиренеях, и мало похожие на Мастроянни братки, партнеры мужа, пришли к Марине.

И она позвонила Песоцкому.

Он не видел ее к тому времени уже несколько лет. Что-то мстительное шевелилось в груди, когда он шел на эту встречу. Песоцкий ей понадобился! Надо же! Мстительность вылилась в географию: заставил приехать к нему, через весь город. Очень много работы! Встретились в ресторане через дорогу от чертова останкинского куба, под розовой надувной рекламной свиньей…

Марина изменилась — повзрослела и стала совершенно неотразимой, и бешеная ревность рысью прыгнула на грудь Песоцкого. От вчерашней студентки шел свет той спокойной красоты, которая лишает речи и примагничивает сильнее телок из «Плейбоя».

Все оказалось серьезней, чем он думал. Марина смеялась, пряча унижение, но в глазах стоял ужас: в те годы за такие штуки закатывали под асфальт безо всяких метафор. Один из кредиторов, широких взглядов человек, выразил готовность зачесть в счет недоимок саму Марину...