Андрей Иванов - Копенгага Страница 10

Но он был не в состоянии расправить гримасу и разогнуться. Он доверял своим ощущениям…

Я взял билет до Ольборга и поехал до Фредериксхавна. На сэкономленное купил в дорогу дешевого вина на завинчивающейся пробке (две бутылки) и сыру. Сидя в автобусе с закрытыми глазами, хлебнув как следует, я мысленно попрощался с моей Копенгагой, но поклялся, что вернусь… «И Юре деньги верну», — добавил я вслух и поймал себя на том: как же ненатурально это прозвучало. Как не по-русски!..

Через семь с половиной часов у дверей подполья я встретил Ханумана, представился композитором из России. Поправил очки. Он сплюнул, тоже поправил очки и спросил:

— А что ты сочиняешь, композитор?

Я сказал, что сочиняю симфонию, которая называется «Копенгага»…

— Я работаю над ней, работаю… в этот самый момент! — Я старался казаться одержимым.

Хануман смотрел на меня с заторможенной серьезностью, как смотрит психиатр на пациента, на глазок взвешивая порцию аминазина. Он сразу принял решение меня использовать. Я это понял по тому, как он улыбнулся уголком рта, как в глазах его сверкнула усмешка. Он решил, что перед ним легкая добыча. Я про себя с ним согласился: пусть использует, пусть дурачит, — сказал я себе, — меня устраивает, если он будет думать, что я псих, я это использую в своих целях!

Так мы и договорились.

RICE-N-CURRY

Новелла

Непалино влился в круг каких-то религиозных деятелей, стал регулярно водить их в нашу комнатушку.

Кажется, он это сделал в обмен на рис…

Потому что они ввалились с пачками риса. Непалино был ими нагружен как маленький мул. Он нес их в руках, сразу несколько, как грудных младенцев, и даже на шее и плечах его были навьючены мешочки с рисом, и рюкзак на спине тоже был забит рисом до отказа. Вслед за ним шли миссионеры, каждый нес по пакетику риса, больше не могли прихватить, им было неловко, им было жалко… их души не вынесли бы прихватить риса побольше… И еще несколько дней кряду Непалино куда-то уезжал с ними, плотно застегнувшись в свою грязную курточку-дождевичок, и приезжал — с рисом!

А потом началось…

Эти хмыри стали зомбировать наш лагерь, стучаться во все двери, приглашать в нашу комнатку всех на чай и кексы… И мы должны были принимать у себя гостей… В основном, приходили тихие афганцы, они только что прибыли, им хотелось посмотреть на датчан, поговорить, попить чаю, пожевать кексов. Но у нас не было кексов. Хануман намекал, чтоб кексы привозили сами, и они — зажав за губами жабу — приезжали теперь и с кексами. Приходилось терпеть.

А что делать?..

Не одни, так другие… Не те, так эти… Их там было много, из самых разных сект и конгрегаций, постоянно шныряли по лагерям со своими журналами и прочими причиндалами.

С радостью распахнули перед непальцем свои объятия. Стоило только пожаловаться на нехватку риса, и рис посыпался с неба, как манна! Только подставляй мешки!

Непалино забил рисом все полочки в своем ящичке, все свободное пространство под кроваткой, даже в кроватке у него были мешочки с рисом…

А потом ему перестали выдавать рис.

Сказали: а зачем тебе столько?.. Еще тот не съел, а уже просишь…

Вместо риса он теперь приносил журналы, а потом у нас поселилась Библия на датском; а затем еще на каком-то языке… хинди или черт знает каком…

Библия, журналы и прочая макулатура с Иисусом и апостолами занимали слишком много места; намозолили глаз; пропал сон…

Именно тогда я впервые открыл для себя, что не могу спать в одной комнате с Библией, даже если она на языке, на котором я не умею читать…

И вообще, всем стало как-то тяжело. Грузно стало, удушливо.

Непалино вдруг захворал, его просквозило у какого-то моря. Его вывозили, за ним приезжали — наконец, чтобы он не болел больше, ему привезли одежонку, приодели, и снова забирали, и куда-то везли, кажется, даже кормили; так мало-помалу он проник в секту. Они готовы были принять кого угодно.

Хануман поразмыслил и сказал, что тоже мог бы попробовать; Непалино принялся уговаривать, сказал, что, возможно, нам выдали бы еще рису; Хануман согласился попробовать посещать собрания.

— Там полно молодых баб, — заметил он, прихорашиваясь перед собранием, — можно зацепиться, а потом, когда паспорт в кармане, можно бросить ее и слинять, куда угодно… В конце концов, зачем еще нужна жена, как не для того, чтобы получить паспорт?!

И засмеялся своим издевательским смехом.

Через неделю они с Непалино уже устраивали у себя регулярные приемы. К нам приходили чистенькие аккуратненькие датчане, я с верхней полки наблюдал за ними, зевая, слушал, как они молились, обсуждали Иова и Магдалену, шелестели книжицами, пили чай. Меня эти звуки славно усыпляли. Шуршание, молитвы и чтение нараспев действовали как снотворное. Стоило остаться одному, как сон моментально улетучивался, становилось тоскливо, хотелось встать и идти куда-нибудь; хотя идти было некуда — везде были дождь, ветер, грязь, сумерки… Потому сидел один и ждал очередного явления…

Явиться теперь мог кто угодно; кто угодно вообще… И я ждал.

Приходили в основном святые. Со мной здоровались тоже, приглашали; наливали и мне, перепадало и пирожное; если со мной заговаривали, я притворялся придурком, тупо улыбался, делал вид, что ничего не понимаю. Их это устраивало, а меня тем паче!

Хануман мне подыгрывал; махнет в мою сторону, скажет что-нибудь вроде «не обращайте на него внимания, это полный придурок, он даже ничего не понимает, он из Сибири, из Сибири, из тайги!», и они садились подальше от меня, бросали пугливые взгляды в моем направлении, как на ручную обезьяну, а потом и вовсе перестали замечать. Привыкли.

Рассаживались на стульчиках, читали журнальчики, спрашивали Ханумана и Непалино, что они думают о том да о сем, как бы они поступили в том или ином случае, что им казалось правильным, а что — нет…

Непалино послушно выпускал бесцветные монотонные фразы, зазубренные до бездушности. Он их проговаривал как молитву.

Никто не обращал внимания, если он их произносил невпопад и не по делу. Никто не обращал внимания, если он каждое занятие произносил одни и те же фразы. Все им были очень довольны. Они радовались, что он вообще что-то говорит, что он сидит с ними и улыбается. Так мало им надо было: втянуть лягушонка в секту!

Я косился на них сверху, поражался, какой там разыгрывался каждый раз спектакль. Эти чистоплюи в лагерь пришли проповедовать. Миссионеры! В лагерь эти идиоты ходили, потому что им было больше некуда ходить! Все нормальные датчане не подпускали их к себе на пушечный выстрел, так они в лагерь стали ходить. Вот где они себя почувствовали людьми! Даже героями! Они оказались на самой передовой! Тут они могли и поругать датское правительство, и сказать, что датчане — народ холодный! А вот сами они были не такие! Потому что они были ближе к Богу! Они были совсем другого замеса, потому что открыли в себе Бога, себя открыли для Бога, Бога открывали в других и каждому готовы были открыть Бога! Это были совсем иного склада люди. Почти святые. В них, конечно же, не было меркантильности. Они переродились! Они не считали каждую крону. Они их просто не тратили. Они отказались от наличных. У них были пластиковые карточки. Они не прикасались к банкнотам вообще. Ведь это же грязь! И на машинах они ездили только дизельных. Гамбургеры не ели. Ведь котлетки из курочек и коровушек, которых выращивают на гормональных уколах! Это бесчеловечно! Проповедовали ветряки, солнечные батареи, не голосовали, не мылись джонсонами, не пили кока-колу и срали бабочками. Они не были лицемерами! Они просто не договаривали если что. Они себя чувствовали чужими среди датчан! Им было бы проще жить в Африке!

Я смотрел на них сверху и хотел спросить: отчего же они туда не поедут? Отчего не поедут в Африку? Езжали бы в Африку и там миссионерствовали! Отчего нет?

Хануман как-то съел грибков, забыл, что миссионеры должны были пожаловать, он не удержался, съел грибков, что мы насобирали на полянках с коровьим навозом, в округе их было ой-ой как много!

Это он сделал не подумав. Ладно я — ко мне никто не приходил и не мог прийти. Я мог себе позволить закинуться, раствориться в воздухе, выпасть из мира сего… Ну а он-то… Он-то… Ханумим, Ханумбад… Как он мог забыть, что он стольким людям нужен?! Он не имел права выпадать из мира! В этом мире стольким могла понадобиться его помощь!

Когда они приперлись, он был на пике. Его перло, да покрепче моего! Меня перло дай Бог, а его просто носило! Я по глазам видел — он был ни-ка-кой!

Служители культа расселись на стульчиках, открыли журнальчики, приготовили вопросник, раскрыли библии на необходимой главе, стали читать, задавать вопросы.

Ханни притворился, что приболел, пытался отмазаться, спровадить их, надеялся, что те отстанут, уйдут, но не тут-то было! Они не собирались уходить, они стойко пили чай, читали брошюры, между делом говорили, что он как-то плохо выглядит, спрашивали, не привезти ли ему лекарств?.. Они заметили ему, что у него глаза красные. Он говорил, что болен, что у него жар, что у него простуда, что у него то да се, мать их! Они трогали его лоб и во всем с ним соглашались.