Андрей Бабиков - Оранжерея Страница 10

— Стоп, машина! — развязно заговорил дол­говязый ломающимся голосом. — Куда спешишь, братец? — Нехорошо улыбаясь, он развел в стороны руки с лопатообразными ладонями, пре­граждая Марку путь.

Марк молча сошел с дорожки, чтобы обойти этих двух, но чернявый схватил его за рукав.

—  Убрать руку, — сказал ему Марк твердо, и тот по рабской привычке повиноваться машинально разжал хватку. Зато ему в ворот форменной куртки тут же вцепился долговязый.

—  Цыть, барчук, стой смирно, — говорил он, крепко держа вырывавшегося Марка — щуплого гимназиста с набитой учебниками холщовой сум­кой через плечо. — Мы щек, быстренько. Давай, Хлюст, не ссы в компот.

Чернявый, засопев, полез к Марку холодной рукой в карман брюк.

—  Слушайте вы, идиоты, — начал придушен­ный воротом Марк, отстраняя голову от черняво­го, у которого тухлятиной несло изо рта, и хватая длинного за руку. — Что вам надо? Отпусти меня (долговязому). У меня нет денег (чернявому).

—  Давай, Хлюст, шуруй скорее, — не слушая его, подгонял долговязый своего суетливого друж­ка, при этом слегка потряхивая извивавшегося Марка. — Вишь, мальцу в школу пора.

—  Да врежь ты ему, Клок: вона как, глиста, вертица, — как-то плаксиво, оттого что в нос, от­ветил Хлюст, пытаясь засунуть руку Марку в дру­гой карман.

Клок замахнулся свободной рукой, но Марк вдруг подогнул ноги, обмяк, долговязый от не­ожиданности подался вперед, продолжая держать свою добычу со спины за шиворот, и тогда Марк что было силы двинул его задником подкованно­го ботинка по колену. В то же время он, как раз­жатая пружина, плечом врезался в старательно рыскавшего у него в карманах Хлюста, вырыва­ясь из его полуобъятий.

— Ых! — сдавленно крикнул ушибленный скарн и отпустил Марка.

Другой же, потеряв равновесие, боком пова­лился в кусты.

Марк бросился бежать. Он почти сразу увидел за редеющими стволами деревьев мокрую мосто­вую (пошел дождь), чьи-то быстро идущие ноги в сапогах и вывеску хорошо ему известного ла­база («Чай, кофе и другие колониальные това­ры»), когда в два хромых прыжка настигший его громадный Клок, рыча, повалил его лицом в ко­лючий гравий.

III

SUB ROSA[21]

Будучи докой в любовных делах, Марк Нечет, в те годы блестящий студент-правовед с серебря­ным институтским апплике на отвороте спортив­ного пиджака английского кроя, загодя обзавел­ся ключом от старой теплицы, подкупив садового сторожа Федота увесистой запредельской маркой. Но еще за три дня до того он взял на свое имя один из лучших номеров в «Угловой» («паровое отопление, электрическое освещение, лифт»), тот, что в четвертом этаже, окнами на Капитанскую набережную.

Кто бывал в Запредельске и стоял в «Угловой», или попросту в «Углах», как прежде именовали гостиницу городские завсегдатаи-повесы, щего­ляя старым названием этого мрачного, фрегатом выходящего на перекресток здания, бывшего ко­гда-то грязным доходным домом заводчика Бер­га, где за полтинник можно было снять на ночь отгороженный ширмой угол (то были времена, когда что ни день из Балаклавы и Керчи прибы­вали толпы шрамолицых «скарнов» — нанимать­ся на черную работу в порту или на фабрику — к «Леппу и Вальману»), те, должно быть, все еще помнят старомодный уют ее просторных ком­нат: пару вытертых кожаных кресел супротив ли­того чугунного камина, который по утрам при­ходил разжигать старик-коридорный в синей бай­ковой куртке и войлочных ботах, приносивший также кофе и газеты, дубовый платяной шкап в простенке, пропитывавший одежду горьковатым запахом шалфея, цветочные арабески на обоях и коврах, серенькую репродукцию Утрилло над широкой кроватью в подобии алькова и жемчуж­ный свет баккаровской люстры благотворного для глаз опалового стекла. А светлая и просторная ван­ная комната, выложенная голубым рижским ка­фелем! А томик Ларошфуко в шелковом переплете, заботливо оставленный для постояльца на ноч­ном столике на случай бессонницы!

Отчего гостиница?

Его сумрачный maisonette[22] (как Андрей Сумеркин, давний приятель Марка, лестно именовал эту хладную келью с чахлым камином, истлевшим плюшем на окнах, протертой оттоманкой, подер­жанной petit bibliotheque choisie[23] и закопченным дубовым потолком) в северном крыле главного здания был, разумеется, не в счет: слишком рис­кованно. Согласно старинным правилам Универ­ситета, никого более или менее другого пола при­водить к себе не дозволялось, и только для очень пожилых профессоров и приглашенных лауреа­тов, с ведома декана, могло быть сделано исклю­чение (см. пп. 111—112 Статута).

Отчего оранжерея?

Теплица была занята Марком на тот случай, если бы Ксения отказалась пойти с ним в гости­ницу из боязни столкнуться там с кем-нибудь из знакомых. Запредельские барышни в те времена отличались стыдливостью, забытой на материке, с юными блудницами не цацкались — их отправ­ляли с глаз долой на отдаленный остров Змеи­ный, безотрадное, мрачное место, заселенное не­сколькими семействами немцев-меннонитов, — с обрывистыми берегами и заросшими астрага­лом и ковылем каменистыми пригорками («Что за ужасная земля! — воскликнула однажды путе­шествующая англичанка. — Ничего, кроме серых бесплодных скал — barren gray rocks, — и какая скудость!»), в унылый пансион с мизерным со­держанием и суровыми обрядами послушания, где бледных воспитанниц вместо радостей театров, будуаров и адюльтеров принуждали составлять гербарии, изучать географию и петь хором и где в виде воскресного развлечения предлагалась ча­совая проповедь заезжего квакера-дрыгуна.

Розе, юной розовой Розе, никогда не слыхав­шей о пансионе для испорченных девочек, все эти предосторожности показались попросту пус­той отговоркой, наспех выдуманной отцом из же­лания скрыть истинную причину оранжерейного свидания. А узнала она обо всем в свои невин­ные двенадцать лет из тонкой линованной тет­ради в простой миткалевой обложке, которую она нашла как-то в старом кожаном чемодане с ото­рванной ручкой среди кипы семейных бумаг — ветхих метрик, похвальных листов, треснувших снимков, полинявших открыток, полуразложив­шихся путеводителей по прошлому и другого фламмаопасного хлама, коим всякое супружест­во со временем обрастает, как ствол дерева ли­шайником. Исписанная от края и до края четким почерком Марка Нечета, тетрадь эта содержала подробный отчет о его свидании с девицей Ксенией Томилиной, составленный, по-видимому, pro memoria[24], той же ночью в номере «Угловой». Предваряя записки, он, еще ничего не зная о ро­зовых последствиях своего тепличного приклю­чения, сделал охранительную помету: «sub rosa», оставив нам заодно отличный образчик прозор­ливости доброжелательного провидения, работа­ющего, впрочем, на холостых оборотах, ибо глаз человечий неприметлив и суетен и багаж жиз­ни все стоит где-то на захолустной станции без присмотра.

Однажды, много лет спустя, жарким июльским днем, опустив подробности, Роза по секрету пе­ресказала историю Матвею Сперанскому. Дело бы­ло неподалеку от той самой теплицы, в ботани­ческом саду, незадолго до отъезда Матвея в Москву. Трещали цикады, всё усиливая до умопомрачения свой монотонный ропот, по краям мраморной чаши фонтана с обманчивым впечатлением исто­чаемой прохлады плескалась вода. Матвей, очень прямо держа спину, сидел на каменной скамье подле искусственного грота и доверчиво внимал Розе. Она полулежала на скамье, опершись спи­ной о шершавое тело сосны и вытянув гладкие ноги в тесных измятых шортах через его онемев­шие от счастия колени, и, разумеется, ввиду такой небывалой близости и блаженства обузы, «он все чувства держал нараспашку, ее лепет не смея пре­рвать» (из поэмы Тарле «Свободное падение»).

Придя к дому Ксении чуть раньше условлен­ного времени, Марк Нечет постоял с минуту на зашарканном крыльце старого, до самого дымо­хода заросшего плющом особняка, принадлежав­шего ее дяде, известному скульптору Химерину, у которого она, пока училась на курсах, по-род­ственному занимала одну из комнат во втором этаже. Особняк был обращен на Адмиральский сквер по-голландски узким, красного кирпича фронтоном, зато с обратной стороны у него имел­ся просторный двор с каштаном, вокруг которо­го круглый год водили хоровод гипсовые калеки старика Химерина. Он прославился еще в ран­ней молодости своим удивительно пластичным мраморным «Хромцом», внушающим иллюзию не­уклюжего движения и заставляющим переживать вместе с героем (худое испитое лицо, трубка в зубах, одна штанина короче другой) привычную муку бытия. «Увечное, но вечное», — шутил Анд­рей Сумеркин, который мог доказать, что этот хромой припадает именно на правую ногу; те­перь же о Христофоре Химерине мало кто вспо­минал, а молодые люди, слыша его имя, только удивленно поднимали брови: «Как вы сказали?»