Артем Гай - Всего одна жизнь Страница 10

После кросса собираемся в столовой и пьем пиво. Занимаем почти все столы.

— Все наши медики пришли! — радостно кричит молоденькая официантка Люба в окно раздачи.

— Сейчас выкатят бочку, — уверенно говорю я.

— Товарищи, готовьтесь к интервью, — гремит Ванин бас, и нас озаряет лучезарная улыбка Лоры. — «В нынешнее воскресенье медицинские работники нашего города устроили маленькое… нет!.. грандиозное спортивное соревнование…» — импровизирует Ваня.

Лора не обижается.

— Вы молодцы, и про вас я обязательно напишу, как бы там ни злопыхательствовал Ваня, — говорит она и садится за наш столик.

К нам же подсаживается Николай. Непокрытая грива рыжих волос, грубый свитер, громадные лыжные ботинки, пенящаяся кружка пива — бог гор.

— Ну, как я вас, альпинистов-горнолыжников? — смеется он.

— Твои горы, — развожу я руками. — Ничего, Коленька, скоро я их освою.

Вечером у серебряного призера медицинского кросса начинает болеть горло. Ангина была у меня один раз, в детстве. Я вспоминаю ее, как несколько приятно проведенных дома дней, когда давали пить теплое молоко с малиновым вареньем и читали вслух «Таинственный остров». С этими приятными воспоминаниями засыпаю.

На следующий день на работе ползаю сонной мухой. В столовой бифштекс буквально не лезет в горло. Температура тридцать восемь. Бреду домой в легком тумане. Провожу весь комплекс приличествующих случаю лечебных мероприятий и заваливаюсь в постель.

К вечеру мне становится совсем худо. В голове гудит, словно в трансформаторной будке. Снег бьет в окна, а мне кажется, что это лезут, лезут на стекла серые кошки с зелеными, синими, красными блестящими глазами. Кошки остаются за окном, а их светящиеся глаза плавают в темноте комнаты. За звукопроницаемой шлакоблочной стенкой разыгрывается очередная маленькая трагедия — хмельной сосед Паша пытается убежать от террора жены. Я слышу, как он мечется по комнате, опрокидывая стулья и выкрикивая: «Валя! Стой!.. Валя!..» Она ругает его сквозь слезы и чем-то гулко бьет. Странные люди мои соседи.

А кошачьи глаза то уменьшаются до едва заметных звездочек, то увеличиваются, наплывают на меня громадными пульсирующими кругами. Я выхожу в коридор, качаясь от стенки к стенке, а потом чувствую, что весь я ватный и пустой, и медленно перегибаюсь вдвое, потом вчетверо… Очнувшись, с трудом добираюсь до кровати.

Меня охватывает едкое, щемящее чувство одиночества. «Вот так когда-нибудь и помрешь», — проносится в голове. И ни единого близкого человека рядом. Мама, Оля!.. Плохо, плохо, плохо… Хочется скулить. Где-то, как зуммер, гудит звонок. Потом вдруг вспыхивает яркий свет, и я вижу на пороге Лору, запорошенную снегом.

— Что с тобой? — Она подходит и трогает мой лоб. — У тебя температурища!

— Вероятно, — соглашаюсь я.

Лора снимает пальто.

— Никогда не можешь позвонить.

— А сегодня, как никогда.

Лора ищет градусник и, естественно, не находит его. Она уходит к соседям, там уже тихо, и приносит градусник.

— Что, сегодня опять воспитывали Пашу? Валя заплаканная… — говорит Лора.

— Наверное.

Лора долго разглядывает градусник и ужасается:

— Сорок! Нужно вызвать скорую помощь.

— Я же сам скорая, — хриплю я.

— Тогда прими еще стрептоцид. Сейчас сделаю тебе содовое полоскание, — распоряжается она.

— Ладно, — соглашаюсь я.

— Хорошо, что по пути из магазина домой мне взбрело в голову зайти к тебе.

— Даже очень хорошо.

Лора потрошит свою сумку. Славная она, Лора!

— Сейчас вскипячу молоко.

— С малиновым вареньем? — спрашиваю я.

— На тебя не действуют даже сорок градусов.

Она подходит с бутылкой в руках и садится на край моей кровати. Мы смотрим друг на друга, и Лорино лицо моментами расплывается, становится похожим на чье-то другое, знакомое и милое… Лора наклоняется и тихо целует меня в губы. Бутылка стукается об пол.

— Заразишься… — Что-то дрожит у меня внутри и сильнее начинает гудеть в трансформаторной будке. — Так и жениться недолго. — Я хочу улыбнуться, но вряд ли из этого что-нибудь получается. — А у меня ведь невеста… — Нелепо.

Лора смеется и выходит на кухню.

Через час после ее ухода (свет я попросил не гасить) слышу в коридоре Ванин голос.

Вместе с раскрасневшимися с мороза Ваней и Мусей в мою душную комнату врывается прохлада.

Ваня чисто врачебным жестом потирает руки.

— Что с тобой — ангина? Ложка у тебя есть?

— Была, если не съели на новоселье.

— Он шутит, значит, будет жить, — говорит Ваня, вооружаясь ложкой.

— Меня уже лечили, — пытаюсь я защищаться.

— Открой рот.

— Имей в виду, у меня повышен рвотный рефлекс.

— Я его подержу за руки, — предлагает Муся.

Ложка со скрипом лезет глубоко в рот.

— О! Лакунарная. Поедем к нам.

— Попробую отлежаться…

— Поколем пенициллин.

— Нет, полечусь до завтра без вашего пенициллина, — решаю я. — Я слишком слаб для уколов.

— Не валяй дурака.

Снова звонок и возня в коридоре. Те же и Лора.

— Ты еще не одет? — с порога спрашивает она.

— Он еще жив, — холодно отвечает Ваня. — Порядок?

Лора кивает.

— Девочки, отвернитесь, пожалуйста. — Ваня решителен и энергичен. В его фигуре нет и тени сомнения. — Такси ждет, а до зарплаты полмесяца.

— Какое такси?! — вздыхаю я.

— Разве ты не знаешь, что у нас в городе уже есть такси? — Он бросает мне брюки и свитер.

— И куда? — упавшим голосом спрашиваю я.

— Домой. На «Птичью гору». Без нее тебе смерть!

Попробуй не рассмеяться!

— Не дадут отдохнуть в одиночестве, — бормочу я, натягивая штаны.

— Долго ты будешь ковыряться? — нетерпеливо говорит Лора.

— Конечно, он думает, что это твоя собственная машина, — подпевает Ваня.

Вместо спокойной смерти меня ожидает на «Птичьей горе» Содом и Гоморра. Лора приготовила мне картофельный компресс на горло. Впервые о таком слышу, но подчиняюсь: во-первых, у меня нет сил сопротивляться; во-вторых, мне не хочется обижать ее.

Все отворачиваются, и я залезаю в приготовленную в «ничьей комнате» на диванчике постель. Мне хочется тишины и покоя, но я счастлив.

Неугомонная компания разыгрывает «морским счетом», кто будет колоть меня пенициллином. Потом, как отзывчивые пираты рядом с раненым товарищем, садятся играть в домино на толстой скатерти, повесив на абажур с моей стороны полотенце. Играют тихо, и я засыпаю. Я чувствую себя почти хорошо.

Через три часа будят для экзекуции…

На следующий день меня навещает Таня. Она часто заходит в больницу до или после занятий. Зашла сегодня и узнала, что я болен.

— Я не пойду в школу и приготовлю вам обед, — говорит она, и милое лицо ее преисполняется решимости. Таня снимает свое старенькое пальто и спрашивает, где моя кухонная утварь.

Я смеюсь, благодарю ее и говорю, что обед мне принесут из столовой.

— А пропусков у тебя и без того достаточно.

Мы выписали Таню в январе. Она учится на первом курсе фельдшерско-акушерской школы, пропустила около двух месяцев, и теперь ей, понятно, приходится туго.

Она неохотно поднимается, тоненькая, стройная, чуть заметно потягивается и с сожалением говорит:

— Ладно тогда… Не скучайте. — И улыбается.

Мне тоже не хочется, чтобы она уходила.

Через два дня я на ногах. Пятница. Еще плещется в теле усталость, но к понедельнику все будет в порядке, решаем мы, — и на работу.

— За конем ходят не для того, чтобы в стойле держать, — заключает Ваня.

На следующей неделе меня ожидает еще одна неприятность — у Кирилла Савельевича возобновляются приступы стенокардии. Они возникают многократно в течение суток — в покое, за едой, во сне. Кирилл Савельевич осунулся, не встает, даже не садится в постели. Не помогают ему всевозможные комбинаций лекарств, кожные блокады. У Прокофьевны красные от слез глаза. Таню я не могу узнать. Она стала тихая и грустная, подолгу молча сидит у постели деда. Иногда я застаю ее плачущей на кухне.

Стенокардия, «грудная жаба», становится для меня постоянно мучающей проблемой. Я хожу из дома в дом ко всем городским врачам, роюсь в их библиотеках. Выписываю книги. Несколько раз мы ходили к Кириллу Савельевичу с Ваней. Возили туда наш переносный электрокардиограф. Ваня советует попробовать какой-нибудь вариант загрудинной новокаиновой блокады. Ночью мне снится, что я сам заболеваю стенокардией…

У меня сейчас должно быть много работы в прозекторской и дома — мне нужно готовиться к своей первой операции на желудке. Николай говорит с удивлением, но без зависти:

— Надо же. Года не прошло, а Петр дает тебе резекцию! Ты попал в струю!