Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний Страница 10

И остаются только пустынный берег и Море.

Но уже не служила ей рыбка золотая…

Как-то я, имея свободный вечер и пишущую машинку в Москве, по памяти, через несколько дней после одной из встреч с Любой, записал два ее рассказа.

Притча о встречах с ныне забытым великим поэтом нравоучатовым

Дочь первого книжного издателя Михаила Афанасьевича Булгакова — Ангарского, узнав, что я никак не могу пристроить свою вторую книжку воспоминаний «У чужого порога» — о моих странствиях в эмиграции, парижских и берлинских встречах (там у меня были и Бунин, и Алеша Толстой, и Саша Черный, и Тэффи, и многие другие) — книгу, о которой Мака (М. А. Булгаков. — Л.Я.) говорил, что я ее «должна написать», каким-то образом рекомендовала меня главному редактору «Нового мира». Я принесла ему рукопись и передала, сказав при этом, что единственное, что я могу гарантировать, — это то, что скучать за ее чтением он не будет.

Прошло время, и я узнала, что читает рукопись его жена (она, оказывается, ловко разбирается в литературе), а ему все некогда. Я поговорила с женой. Она сказала, что у Сергей Сергеича сейчас много всяких заседаний, а потом им нужно съездить в Польшу.

— Вернемся — обязательно прочтет, — сказала супруга в конце беседы.

Вернулись. Я позвонила — хотела узнать, как мои дела. И вдруг Сергей Сергеич пригласил меня к себе и целых сорок (!) минут беседовал со мной.

Речь он начал с похвал. Сказал, что действительно не скучал, читая. Сказал, что написано пером профессионала, что во мне блестит нереализованный профессионализм, что я должна была писать, несмотря ни на что и уже давно. Я поблагодарила, сказала, что прошлого не вернешь, и теперь меня больше волнует, как будет сегодня и завтра. Тогда он, слегка помявшись, сказал, что я, вот, не смогла, несмотря на свою одаренность, поставить в центр повествования какого-нибудь отрицательного, даже очень отрицательного мерзавца-антисоветчика и сосредоточить на нем весь свой писательский гнев. Я отвечала, что, конечно, не могу, поскольку такие мерзавцы в эмиграции мне не попадались.

— Вот видите, — сказал он. — И как же тогда выглядит воспоминатель? И сам ответил:

— Добродушным, наблюдательным, остроумным и только! Есть и вторая возможность: поставить в центр воспоминаний исключительно одну какую-нибудь очень положительную фигуру — Шаляпина, например, или Бунина…

— Не могу, — призналась я, — хотя была с ними знакома, но на книгу воспоминаний не хватит.

После этого Сергей Сергеич, посчитав, что я уже все поняла, продолжал хвалить рукопись, по памяти называл хорошие с его точки зрения места. Думал вслух: «Нельзя ли взять тот, другой отрывок» и тут же сам убедительно доказывал, что нельзя, ибо все так связано, увязано, переплетено…

Потом я все же сказала, что если рукопись так хороша, так ему нравится, то неужели не он один решает? Он как-то сморщился, съежился. Мне показалось, что даже звезда «героя» на его груди уменьшилась, и весь его вид так красноречиво свидетельствовал, что он ничего сам решить не может. И мне стало так жалко этого «героя»…

Дочь Ангарского, узнав о моей встрече с Сергей Сергеичем, сказала, что он еще никому не уделял так много времени. Я, конечно, была польщена, поскольку это была моя первая личная встреча с «Героем Социалистического Труда».

Я тогда усомнился, что это был единственный «герой труда», встреченный ею в жизни. Стали перебирать тех, кого с ней сводила редакторская судьба и, действительно, на «героя» не наткнулись, пока не дошли до Чаковского. «Герой» ли Чаковский, ни Люба, ни я точно не знали и даже имени его не могли вспомнить: то ли Андрей, то ли Александр, то ли еще бог знает кто. Поэтому, учитывая его инициалы А.Б. решили между собой именовать его «Абрашкой».

Был ли этот анекдотический персонаж агентурной советской литературы «героем труда» на момент описанной выше нашей с Любой беседы, мне также не известно. Но я точно помню и в своей памяти был уверен, что умереть ему было суждено «героем». Иначе и быть не могло: в «полезных евреях» «Абрашка» отходил почти полвека, безупречно служа всем власть предержащим, и надежно, без осечек, демонстрировал на внешней арене полноправие евреев в Империи Зла, а такие услуги «партия и правительство» никогда не забывали. Поэтому я решил привести и вторую, вполне безобидную притчу Любы, дающую определенное представление о судьбах «выдающихся деятелей» уходящего века.

Притча о встрече с «Абрашкой» Чаковским

В конце войны или сразу после войны я через литературоведку Юнович иногда получала заказы на литературное редактирование из журнала «Октябрь». Однажды мне предложили рукопись под названием «Это было в Ленинграде», сказав, что я могу делать с ней все, что хочу. Однако я, ознакомившись с рукописью, посчитала своим долгом переговорить с автором.

Пришел автор. Худой, по-блокадному изможденный молодой человек в какой-то неподогнанной и плохо сидящей на нем военной форме. Я осторожно начала говорить о рукописи — он молчит. Потом вдруг сказал:

— А мне везет на жен: мою первую рукопись редактировала жена Брюсова, а теперь вот — жена Булгакова!

Я попыталась продолжить обсуждение. Он выслушал бесстрастно и безразлично и сказал бесцветным голосом:

— Эта рукопись должна быть готова к такому-то числу!

Тогда я действительно поняла, что могу делать с рукописью все, что хочу, и стала ее переворачивать с головы на ноги, переделывая и переставляя целые абзацы. Такой она и была напечатана. Редактором официально считалась Румянцева, но она к ней даже не прикасалась.

Некоторое время спустя Юнович задала мне традиционный вопрос «ну как?» и еще:

— Руку твою он хоть поцеловал?

Я ответила, что нет, а Юнович на это сказала, что так оно и должно быть.

Что касается рукописи Любови Евгеньевны Белозерской «У чужого порога», то она благополучно покинула пределы Империи Зла, чтобы вернуться домой потом, когда это «территориальное образование» уже начало рушиться.

Анатолий Сергеевич Финогенов — выдающийся журналист современности

Финогенов с его жизнью и карьерой — такое же нелепое порождение уродливой нашей действительности, как и жизнь и карьера Чернова. Недаром на одном из этапов их совместного пребывания на Земле пути их пересеклись и тесно переплелись без всяких видимых и логических причин. Вероятно, их притягивало друг к другу тайное сходство судеб, заключенное в отсутствии у них обоих прав на существование, во всяком случае, в тех формах, в которых они здесь временами достигали успеха.

У меня в кармане пиджака лежит визитная карточка: «Финогенов Анатолий Сергеевич, Директор Центрального Дома журналиста, член Правления Союза журналистов СССР, секретарь Правления Московской журналистской организации». Карточку эту, как венец своего земного существования, вручил мне сам Толя несколько месяцев назад, показывая свои владения в доме полковника Ковалева на Суворовском бульваре. Этой чести я удостоился в связи с выходом последней книжки Тарле с моими о нем воспоминаниями: уважение к печатному слову, особенно под эгидой издательства «Наука» — вот все, что осталось журналистского в милейшем Толе, да еще эта цитированная выше карточка.

Мое первое знакомство с Толей относится к незапамятным временам. Незапамятным — не потому, что очень далеким, а потому что не запомнились. Где-то в начале пятидесятых моя молодая двоюродная тетка Виктория Тарле, мучившаяся на безмужьи после разрыва с историком Некрасовым, наконец определилась. Очень уж она боялась засидеться в соломенных вдовах, и в среде Тарле появился белобрысый, широкомордый, улыбчивый человек с хитрющими московскими глазенками — Толя Финогенов. Принят он был радушно, т. к. умел слушать, говорил редко и к месту, часто приносил хозяину дома какие-нибудь интересные новости из ТАССовской жизни — он тогда работал в этом «министерстве правды», был всегда внимателен и доброжелателен, словом, влился в семью, хотя в его отсутствие, при упоминании о нем на лице тети Манечки появлялась гримаса неудовлетворенности. Тетя Леличка была добрее и обещала сделать его послом в Турции — очень она уважала дипломатическую карьеру и всем приятным ей людям щедро раздавала назначения.

До встречи с Викторией Толя прожил жизнь со многими возможностями, которые он не использовал. В юные годы он попал в штат комсомольской (кажется, даже центральной) газеты. Попал не по случаю литературного дара, а, как у нас принято, по анкетным соображениям. Потом в качестве корреспондента по тем же соображениям попал в сопровождение одной из знаменитых в 30-е годы арктических экспедиций, но ничего кроме немногословных рабочих корреспонденций из этого драматического похода не выжал. Впрочем, какие-то лаврики «участника» перепали и ему. Женился, благоустроился, родил двух дочек, войну пережил, не высовываясь, и после войны мирно работал в ТАССе. Зарплата нижнего и среднего звена, в пределах которых он находился, была негустой, а жизнь уходила, жить хотелось, гнулись на свежем ветру сухумские пальмы, но не для него, а тут подвернулась Виктория, постоянно пребывавшая около прессы, и он ринулся навстречу приключениям. Жена и дочери получили отставку, а он вошел в семью Тарле. Виктория добывала деньги из дядюшкиного портфеля, и жили они весело, по-студенчески, ибо тогда еще перед человеком, имеющим деньги, не стоял вопрос, как достать то, чего ему хотелось.