Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история Страница 10

Валентинович, крановщицей, бывшей ударницей, а теперь – активисткой подпольного профсоюза.

Нынешним летом – очередной скандал.

Валентинович увольняют, обвинив в том, что она пыталась украсть воск, чтобы приготовить из него поминальные свечи. Поминали демонстрантов, погибших на гданьских улицах десять лет назад.

Цех, где трудилась Валентинович, прекращает работу.

Требование одно: восстановите!

Дирекция – ни в какую.

Звонят из горкома партии: делайте что хотите, но чтоб забастовки не было.

За бывшей стахановкой посылают машину пана директора. Привозят на верфь. Подписывают приказ. Восстанавливают.

Но… поздно.

Забастовали другие цеха…

Окунаясь в море по колено, я НЕ ЗНАЛ…

…что Лех Валенса уже перелез через забор и попал в историю.

Слесаря с буденновскими усами работяги уважают – за настырность. Его увольняют, сажают, а он все про независимые профсоюзы…

Через забор перелез вовремя: на верфи уже выбирали забастовочный комитет.

А кого в главные? Леха, кого же еще!

Требований – уже больше. Не только насчет Анны, но и про зарплату, цены, выходную субботу.

Прогуливаясь с детьми по улицам Юрмалы, я НЕ ЗНАЛ…

…что в Гданьск уже подтянулись идеологи протеста – Куронь,

Мазовецкий, Михник, Мондзолевский, Геремек, Онышкевич…

В ранней молодости они были левыми радикалами. После “пражской весны” стали диссидентами.

Понимали: в революции без рабочего класса – ни-ни. Так появились комитеты защиты рабочих.

На митингах особо недоверчивые спрашивали Валенсу, указывая на Куроня:

– Почему он все время с тобой?

– Панове, – кричал Лех, – кто помогал моей Дануте и моим детям, когда я сидел в тюрьме? Он!

Экономические требования забастовщиков интеллектуалы изрядно разбавили политическими.

Я НЕ ЗНАЛ, что неизвестный забастовщик – вечером, в каптерке, лежа на матрасе – уже написал заветное слово.

Счастливо найденное, оно будет повторено на транспарантах, знаменах и плакатах, в надписях на стенах, резолюциях, приказах, протоколах, публикациях, проповедях, приговорах…

И станет символом: “СОЛИДАРНОСТЬ”!

Я НЕ ЗНАЛ, что уже не только верфь в Гданьске – вся страна рванула на груди рубаху и схватила власть за грудки.

Заброшенный отпуском и трусливым бессилием на Рижское взморье, я завтракал сосисками с макаронами, валялся на пляже, а после обеда дремал…

Не обратив внимания на проклюнувшуюся под моим носом растительность,

Лариса сообщила:

– Звонил Новиков. Просил, как только появишься, зайти. Билеты в хозотделе я получила. Поезд завтра. А мне еще надо с паркетчиком расплатиться. Между прочим, последними.

– Ничего! – подбадриваю я скорее себя, нежели жену. – Доберемся до

Варшавы и сразу – ва-банк!

Новиков суров:

– Едешь завтра? Это хорошо. Там все сложно. На месте сориентируешься. Только не суетись. И теснее контакт с посольством, ясно?

В коридоре сталкиваюсь с Олежкой.

– Старик, как дела?

– У поляков два варианта ответа.

– Ну?

– Могло быть хуже и могло быть лучше.

– Может, вечером подробнее обсудим?

– Извини, утром поезд…

В Варшаву вернулись в первых числах сентября.

Телевизор раз за разом прокручивает исторический эпизод.

Надутый, не похожий на себя, с иконкой Божьей Матери на лацкане,

Валенса подписывает соглашение неправдоподобно большой авторучкой.

Говорят: личный подарок Папы.

Правительство согласилось с требованиями забастовочного комитета…

Варшава неузнаваема.

Начало осени, а вокруг – белым-бело: листовочная метель. Стены домов, деревья, фонари – все обклеено!

Похоже на дадзыбао.

Тоже революция?

Культурная?

Или – не очень?

Засел за газеты. Пытаюсь разобраться.

От безнадежного дела оторвал звонок.

– Уже вернулись? Прекрасно! – щебечет секретарша из парткома. – Не забыли? Завтра четверг. Заседание.

У посольского секьюрити отваливается челюсть:

– Вы с усами?!

Атташе по культуре – туда же:

– Старик, ты же уехал без усов?!

Напоминаю:

– Я слышал, язык дипломату дан, чтоб скрывать…

Секретарь бубнил о задачах парткома в свете решений очередного исторического пленума.

О том, что происходит за забором, – ни слова.

Аристов, посол, опоздал, сел и уставился на меня.

Через час закруглились.

Я решил переждать, пока все разойдутся. Не вышло.

В коридоре стоит лично посол с группой преданных товарищей.

– Анатолий Иванович, – чрезвычайный излучает добродушие, – а ведь усы вам не идут.

Все радостно кивают.

На нервной почве я решаю взбрыкнуть:

– Борис Иванович, вы знаете историю, как два молодых еврея пришли к раввину?

Произносить слово “еврей” в здании посольства считается малоуместным. А уж после “раввина” своды должны бы рухнуть.

– Что-что?

– Они спросили у раввина, можно ли им завести усы.

Я играю в кошки-мышки: недоговариваю, тяну.

Аристов злится:

– И что в итоге?

– Раввин не разрешил.

– А дальше?

– Вышли они, один и говорит: слушай, у самого-то ребе усы есть!

– И они вернулись, – догадливо подсказывает посол.

– Ага, – киваю я и снова замолкаю.

– Ну, ладно, чем кончилось?

– Раввин сказал, что ни у кого не спрашивал.

Аристов машет рукой:

– Вечно у вас, у журналистов…

И с выражением детской обиды на лице, окруженный возмущенной свитой, удаляется в свои апартаменты.

Из посольства еду в Интерпресс.

Десантник в компании Бобиньского и Бернара.

Увидев меня, вскакивает:

– Панове! Россияне заимели своего Валенсу!

Рванулся к стойке и мигом обернулся с бутылкой, еще одной рюмкой и сиротливыми ломтиками печенья.

Так и не привыкший к их небрежению закуской, я накрываю рюмку ладонью:

– За рулем.

– Побойся бога, Анатоль! – Десантник тянет через стол бутылку. -

Тебя же больше месяца не было! Мы тут паримся, а ты – в самоволке.

Вспоминаю строку из фельетона молодого Катаева “Дневник горького пьяницы”. Там герой завязал, героически держится и вдруг – короткая, в четыре слова, запись: “Среда. Опять. Как свинья”.

Бернар спрашивает:

– Как самочувствие пана Брежнева?

Хватаюсь за спасительную роль Незнайки:

– Скажите лучше, что здесь происходит?

Бобиньский охотно начинает:

– Когда в вашем, пан Друзенко, лагере происходят ЧП, вы говорите: события. События в Венгрии, Чехословакии. Теперь – польские.

– У нас уже события? – ухмыляется Десантник.

– Чрезвычайные.

– Это почему же?

Бобиньский дожевывает печенье и продолжает тоном докладчика:

– Движущей силой восстания в Венгрии…

– Там не было восстания.

– В Венгрии, – английский поляк невозмутим, – против социализма выступили националисты. Они были в меньшинстве и проиграли. В

Чехословакии протестовала интеллигенция.

– Она была за социализм, но с человеческим лицом, – уточнил Бернар.

– Не важно, – морщится Бобиньский. – А кто в Польше?

Поднимает кверху палец:

– Ра-бо-чи-е!

– Весь народ! – кивает француз.

Десантник вяло возражает:

– Этого еще никто не посчитал.

– Минуточку, – беру наконец слово я. – Валенса что сказал? Мы не против социализма, а против искажений социализма.

– Ради бога, пан Друзенко…

– Он действительно так сказал!

– Ну и что? Тактика, – пожимает плечами Бернар.

– Не в этом дело! – перебивает француза Бобиньский. – Против рабочих танки не пошлешь.

Десантник дипломатично подводит черту:

– Анатоль, как у вас говорят? По-жи-вьем…

– …увидим.

Расстались мирно.

Об этом эпизоде я потом прочту в мемуарах Герека.

В кабинет к нему заглянул помощник и доложил:

– На связи!

Герек поднял трубку и услышал шамканье:

– У тебя-а-а контра-а-а. Надо взять за морду. Мы поможем.

В мемуарах фраза Брежнева напечатана латиницей:

– U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem.

Первый секретарь (польский) не знал, что ответить генеральному (нашему).

Легко сказать – “взять”! Кого? Легко сказать – “контра”. Это рабочие-то?

Постарел Герек…

Люди бросают работу, бастуют, а он беспомощно лопочет с трибуны:

– Праца нас взбогаца (работа обогащает).

Народ так и не понял. И пан-товарищ Эдвард, подав в отставку, укатил домой, в Катовице.

К бывшему вождю пришла делегация шахтеров.

Испуганный, трясущийся, он отдал мундир почетного горняка и прилагавшуюся к нему саблю.

…Герек проживет до 88 лет. Его оставят в покое, и он проведет остатки дней в кругу семьи…

Главным секретарем стал безликий, как и положено куратору безопасности, Каня.

Народ веселится:

– Лучше Каня, чем Ваня.

Много шума вокруг интервью Куроня “Штерну”.

Все цитируют то место, где говорится о начале событий.

Куронь хвастлив: все организовали мы.