Альфред Коллерич - Убийцы персиков: Сейсмографический роман Страница 10

Чем дольше наблюдал Цэлингзар застолье, тем реальнее становились для него речи при свечах. Тени на деревянных панелях стен искажали картину вечери. Подсвечники, расставленные между блюдами с холмиками снеди, делали сеть теней еще раскидистее.

Вокруг Цэлингзара равномерно формировалась некая субстанция, которая простиралась над миром во времена Тайной вечери. Паула поднялась, сняла с себя шаль и накинула ее на плечи Розалии Ранц. Князь Генрих восхитился снисходительностью своей гостьи.

Цэлингзар рассматривал князя как некую напористую силу. Ни в ком ином, казалось, не были так разделены статус и человеческие свойства. Прежде всего он сообщал особый колорит всему застольному собранию. У Цэлингзара было такое чувство, что этому вечеру не будет конца. Все, что здесь происходило, было заряжено неведомой для него продолжительностью. Цёлестин стоял у дверей, как будто именно там его место. «У этого князя», — подумал Цэлингзар, — такая чувственная нижняя губа». Ну просто отчеканенная чувственность. В отличие от Ураниоса, который искал мир, князь был этим миром. Его руки противились всему изменчивому. Он мог спустить все, ничего не теряя. Его упорства хватало и на преходящее, и на вековечное. Когда он смеялся, крупные зубы слепили белизной. Он был непоколебимо верен своей цели. Он не ходил, он спускался в поварню, ибо обитал выше. Он кастрировал петухов, потому что не терпел ничего индивидуального. Индивид должен прежде всего иметь общий знаменатель. Он созерцал эту общезначимость на птичьем дворе, который мирно скребли лапами каплуны. А когда он сидел в своей гостиной, его взор ублажали пруды с карпами, «пруды» были больше чем пруды. При его появлении работные люди поднимали глаза и сознавали, что делают работу; пила начинала петь, когда князь шел по шпалам рельсового пути и останавливался перед станиной со стволом, наблюдая, как он распадается на отдельные доски. Князь стоял в сердцевине мира явлений, как замок стоит в середине парка, притягивая каждой своей стороной окрестные поляны — восточную, северную, западную, южную.

Цэлингзар знал, что мир князя был «миром» Ураниоса. Если бы тот нарисовал князя, это уберегло бы его от возбуждения, овладевавшего им, когда он выдавливал краски на палитру. Князь не нуждался в доказательстве собственного бытия. Цэлингзар чувствовал, что, несмотря на свою жовиальность, князь не был только князем круглого стола, умевшим одновременно внимать всем и со всеми вести беседу. Его присутствие простиралось за пределы того места, где он находился. Он пребывал и там, где стояла Розалия Ранц. «Если у него такая чувственная губа, у кого-то должны быть губы с соответствующим рельефом, — размышлял Цэлингзар. — Каким бы своеобразием его губы ни отличались, никак нельзя отрицать существование других губ, совпадающих с нею, как восковой отпечаток. Его губы предполагают только им предназначенную пару». Для Цэлингзара губы князя существовали отдельно от князя.

Цёлестин до сих пор не раскрывал рта. Он стоял в стороне — до востребования. Все повернулись к Цэлингзару, когда тот громко произнес:

— Человек — либо ненужность, либо служит для употребления, если не употребляет в своих интересах других.

— Вот пример всеобщего содружества, — сказал первый философ, указывая на тесное содружество блюд.

Он развел руки и описал ими круг в воздухе. Так он очертил свою мысль о том, что замку необходимы пруды, что ночные светила ищут рыбу, что ни один дом не может существовать без других домов, что сам он не имел бы возможности философствовать, не будь у него большой ели, которая принимает под свою сень философов, призывая их присесть на перекрестья корней. Он медленно опустил руки и ухватился за лацканы сюртука, как бы удерживая себя в вертикальном положении, чтобы не опуститься на стол.

Цэлингзар встал. Он подошел к крайнему окну залы и откинул гардины. Он искал внизу, на площадке, свет, падавший из окон. «То, что я вижу, я, возможно, видел сегодня», — заключил он, глядя на трепетавшую светотень. Слишком часто он чересчур поспешно отделывался от предваряющего момента и потому вынужден был кое-что повторять.

«То, что я вижу, я видел сегодня» — эта фраза была неким самоободрением, снимавшим боль, когда он поворачивался к застольному кругу, из которого доносился слишком самоуверенный голос Ураниоса. «То, что я видел, я не мог не видеть сегодня». Это напоминало ему о той поре, когда он стремился обосновать подобные тезисы. Если бы он сделал это, он растянул бы во времени то, что видел сейчас. «Многообразному необходимо тесное соседство, если не по законам собственного бытия, то в силу положения вещей».

Когда едоки отходили от стола и в очередной раз направлялись к стойке с закусками, они казались Цэлингзару иностранцами в незнакомом городе, не ведающими о намерениях друг друга.

Общество разделилось на группы. Иные вновь наполняли тарелки и ели, стоя с тарелками в руках. Цёлестин собирал и уносил бокалы, Розалия Ранц тем временем приносила новые.

Каргель и Эбли доставили ящик с розовым шампанским. Цёлестин, вернувшийся в залу вместе с Мандлем, откупоривал бутылки. Цэлингзар слышал хлопки пробок и шипение пены. Это был «голос общества». Звон бокалов напомнил Цэлингзару о стеклянном сапожке — кубке Лоэ.

Опустошая бокалы, пирующие бросали их в угол залы. Во время возлияния было очень тихо. В тот миг, когда тишину нарушил звон разбитого стекла, Цэлингзар услышал глубокий вздох Ураниоса. Фриц Целле наступил на осколки и сказал, что разбить ничего невозможно. Сам он путем художнического и экспериментального анализа человеческой головы докопался до глубинной проблемы — первоскрещения. Оно восходит к кресту. Подобно тому, как всякая горизонталь предполагает вертикаль, простой крест тянет за собой крест диагональный. Пересечение — знак активности. Оно устремлено к точке относительного покоя, и, как повсюду в мире, здесь оно также означает, что эта точка есть единство покоя и напряжения. Все слушали эту неожиданно грянувшую речь, не сходя со своих мест. Только Ураниос расхаживал взад и вперед.

Когда Фриц Целле сказал, что в этом сказывается стремление привести динамические силы к относительному покою, Ураниос с побагровевшим лицом покинул залу. За ним последовал Рудольф Хуна.

Точка пересечения, по мнению Целле, и есть тот самый пункт, и в своих работах он сделает его зримым. Этому зримому воплощению, по сути, нет пределов, ибо макрокосмическое можно сколь угодно отражать в микрокосмическом. И там, и здесь конечное перекликается с бесконечным.

Общество наградило оратора аплодисментами и восторженными возгласами. Князь сказал, что может лишь отчасти согласиться с ним. У него создалось впечатление, что скульптор ставит крест выше круга, хотя круг содержит в себе бесконечное множество крестов и центр круга — всегда центр креста. Все симметричное — изначально, асимметрия же — лишь вольное или невольное отступление от принципа круга. Ни о каком напряжении не пришлось бы вести речи, если бы скульптор учел то, что сам же говорил о шаре и голове. Шар тоже имеет в своей основе круг. Князь указал на стол и вспомнил петушиный глаз, который наблюдал несколько лет назад и который побудил его окружить себя множеством таких глаз, а именно — разводить и кастрировать петухов, дабы всем глазам придать спокойствие круга. Тут-то он и постиг, что круг — вовсе не абстракция, не идея, но устремление самой жизни, импульс возвращения. И, постоянно указывая на этот круг, он делал это для того, чтобы подчеркнуть единство жизни и круга, о чем он, однако, не услышал ни слова в умствованиях Фрица Целле.

Князь подозвал к себе Розалию Ранц, она встала перед ним, склонив голову. Когда Розалия подняла глаза, князь сказал, что, несмотря на свое кухонное предназначение, Розалия Ранц тоже не чужда этому кругу, который является кругом для всех и также кругл, как черная бархатка графини. Графиня же велела Розалии Ранц спуститься на кухню и посмотреть, что там делается.

Когда пировавшие дали себе небольшую передышку, Цёлестин наполнил несколько бокалов для Бубу, которые тот мигом осушил. Он направился к Цэлингзару, мазнул его ладонью по лицу и, к изумлению всех присутствующих, запел. Цэлингзар объяснил ошеломленной публике, что Бубу «заглотила» родная стихия. Это случается, когда его интеллект, стоящий на перепутье анархии и умопостигаемого порядка, обуревают нервные духи. В такие минуты всякий знак для него заключает в себе все, является источником познания и символом одновременно.

Когда Цэлингзар еще верил в способность родословного древа нести истину, причем многозначную, он доказал венгерское происхождение Бубу. Его удивило тогда, что этот тезис подтвердил также врач и специалист по части имен Габриэль Абт, опираясь в своих доказательствах на глубинную память Бубу. Габриэль Абт сыграл на скрипке «Печальное воскресенье» 4 и тем самым добился того, что требовалось доказать: Бубу был так захвачен венгерской мелодией, что бросился к Цэлингзару с намерением оседлать его и пустить вскачь, в то время как тот соотносил музыку со своими размышлениями о Франце Листе.