Юрий Колкер - Рассказы разных лет Страница 10

— Превратить семью в религию. Ежедневно пресуществлять облик любимого существа. Работать на этот облик со страстью и вдохновением. Видеть достоинства в недостатках. Обманывать себя, сознательно и бессознательно.

— Иначе говоря, путь разумного эгоизма?

— Можно сказать и так. Если не уважаешь того, с кем живешь, и себя уважать затруднительно. Наоборот, если восхищаешься партнером, и сам оказываешься на пьедестале, пусть хоть крохотном. И когда оба честно служат перед этим домашним алтарем взаимного восхищения, всё в порядке. Это и есть счастье.

— Но при этом каждого хоть чуть-чуть, а продолжают волновать другие. Волновать чисто физиологически. И волнение тем больше, чем они, эти другие, недоступнее. В вашей картине семейного счастья вынесена за скобки половая жизнь. Как поддерживать огонь? У вас есть рецепт?

— Извечный вопрос! Помню, был давным-давно мультфильм. Армянская принцесса, чьей руки добиваются прекраснейшие витязи, говорит стихами: «Из юношей только тот станет мужем моим, кто огонь принесет, который неугасим…» Многие годы спустя я понял, что она имела в виду. Фильм-то бы аллегорический. Витязи там настоящий огонь добывали, а речь у принцессы шла о неугасимом чувстве, притом именно половом… Понял — и поразился опытности принцессы.

— А стихи хороши, не правда ли?

— Переводчик потом стал мировой знаменитостью. Догадываетесь, кто?

— Еще бы! Но я вас прервала.

— Да. Так вот. И без армянской принцессы вопрос всегда был тут. Со времен романтизма. Им Лермонтов мучался: «на время — не стоит труда, а вечно любить невозможно…» И был неправ. Любить вечно удается, если оба, сперва честно поработав над созданием маленького общего алтаря, по умолчанию приняли мою схему. Тогда рецепт взаимного восхищения применим и в постели. Мне затруднительно объяснить, как это происходит на деле, да вы, верно, и сами знаете не хуже меня.

— Знаю — и решусь договорить за вас. Хотя, согласна, это деликатное дело. Что-то неизбежно пропадет или покажется смешным. Мысль изреченная есть ложь. Берите мои слова с этой поправкой. Ну, была не была! Когда медовый месяц с его бурей и натиском миновал, и установились нормальные семейные отношения…

— Простите великодушно! Я только добавлю, что в счастливом случае медовый месяц растягивается на годы…

— Не хвастайтесь! Я старше вас и всё это проходила. Так вот, когда пламя уже не полыхает… А жизнь, заметьте, требовательна. Человек в наше время ежедневно бывает чем-то озабочен, огорчен, подавлен, унижен. Всё это направлено против неугасимого пламени. К концу изматывающего рабочего дня на уме у него одно: найти сочувствие и поддержку у любимой. (Говорю всё применительно к мужчине, а вы мысленно переворачивайте. У женщин всё то же.) Он ищет сочувствия — и нередко даже жалости. Потребность в жалости и мужественным свойственна. И такая минута пришла. Партнеры обменялись ободряющими словами, позволяющими каждому жить дальше в нашем неуютном мире. «Мы вместе, и это главное» — вот высказанное или не высказанное чувство. Они в постели — и поначалу ни у одного из них (мы говорим о людях любящих, деликатных и немолодых) нет ни потребности, ни желания. Ласки интимные кажутся им не соответствующими моменту, даже вульгарными. Но на душевное тепло, вызванное разговором, накладывается прямое физиологическое тепло — и, скажем, она кладет руку ему на плечо, тоже — с мыслью: «сейчас мы уснем вместе; этот несправедливый мир нам не страшен». Дальше — включается воображение, начинается ритуальная игра, родственная танцу, и чувство развивается в точности так, как в пору их молодости, когда он за нею ухаживал (или она за ним), только несопоставимо быстрее.

— Онтогенез повторяет филогенез?

— Браво! В точности, что я хотела сказать. И что же происходит? Спустя некоторое время сближение совершается совершенно естественно, без тени нарочитости или вульгарности. Такая близость, даже между людьми очень пожилыми, может быть ежедневной. Это и есть рецепт неугасимого огня. По-моему, единственный.

— Принимаю, согласен… но позвольте мне стать на минуту адвокатом дьявола. Не жалкий ли это отблеск того, что чувствуют любовники, особенно молодые, в первую пору своего сближения, в пору бури и натиска? Привычка свыше нам дана: замена счастию она. Каждый пережил такое счастье — и не может забыть. Законные ласки кажутся ему пресными. Это и подталкивает к романам — к тому, чтобы еще раз пережить священное безумие, когда даже грубость становится лаской. Помните у Ремарка? В книге Тени в раю двое, русская и немец, в минуты кульминации называют друг друга (по-французски) последними матерными словами — чтобы еще увеличить упоение. Не это ли подлинное? В XIX веке было выражение «дети любви» — так говорили о детях незаконных, вызванных к жизни страстью, в то время как про законных еще Шекспир сказал презрительно: «вяло зачатые между сном и пробуждением». Короче, нарисованная вами картина не вдохновит многих. Она, с моей дьявольски-адвокатской позиции, даже пошловата. Что вы на это можете возразить?

— Что пошлость всегда, в принципе, отвечает на вопрос как?, а не на вопрос что?. Вкус, тонкость, талант, благородство — тоже только на этот вопрос отвечают: как, а не что. Всё можно возвысить и опошлить. Любовная чехарда с постоянной сменой партнеров — тоже пошлость, другая сторона пошлости. В любви, как и во всем, есть закон сохранения… Между прочим, мы сделали порядочный круг, и я немного устала. Не зайти ли в этот старинный паб? В нем, если надпись не врет, некогда останавливался Кромвель…

БРОНЗОВЫЙ ХОРХЕ

Он жил в Сент-Олбансе и в столицу наезжал нечасто. В Британской библиотеке и вообще бывал считанное число раз. Но тут ему потребовалась справка, которой не давали ни бывшие под рукой энциклопедии, ни интернет. Точнее, в интернете можно было надеяться отыскать что-то, да не любил он эти поиски, был журналистом старой школы, отправлялся от книг. К тому же и глаза начинали подводить. Шестьдесят с хвостиком — не шутка. Долгое сидение перед экраном давно уже начало вызывать головные боли. И он поехал. Отчасти, хоть сам себе в этом он и не признавался, чтобы просто развеяться, не сидеть сиднем в полном одиночестве.

В вестибюле библиотеки он почувствовал некоторую растерянность. Большие учреждения, где люди так явственно заняты чем-то важным, всегда вызывали у него это состояние. Еще не соображая, куда идти, он перебирал бумаги в прихваченной папке, а между тем машинально подошел к бронзовому бюсту современной работы. На цоколе значилось: «Хорхе Фернандес, колумбийский поэт». — Надо же, — мелькнуло у него, — полный тезка, только из Колумбии. А я и не слыхал!

Бумаги были в порядке, ничего не забыто; ручка — тоже тут. Отойдя на несколько шагов, он оглянулся на усатую бронзу, и что-то его слегка кольнуло. Он ведь когда-то тоже стихи писал. Он вспомнил свое детство и юность в далеком Гуаякиле, родителей, у которых на счету был каждый сукре, землетрясения, бедственные ливни с ураганами, приходившие с Тихого океана…

Хорхе зарабатывал делом вполне безнадежным: мелкой испанской журналистикой. В Лондоне было несколько изданий с неустранимым налетом кустарности и провинциальности. Молодежь теснила его; писала и быстрее, и живее. Живость шла от бесшабашности. Или от молодости? Всё этим щенкам нипочем: ни фактов не проверят, ни слога не выдержат. Среди них не каждый и Don Quijote прочел…

Он провозился два часа. Справочные издания отсылали одно к другому. Нужные сведения отыскались на третьем иерархическом уровне. Дело шло к двум, и Хорхе вспомнил, что лет двадцать назад, когда он еще был новичком в Лондоне, неподалеку находился аргентинский рестончик-забегаловка, где цены были по карману даже ему.

При выходе он еще раз взглянул на бронзового тезку, и в душе опять засвербело.

…Библиотекарша не знала. В администрации тоже ничего толком не могли сказать. Упомянули британский совет по культуре, откуда и пришла идея бюста — вместе с нахрапистым молодым скульптором, спешившим сбыть уже готовую продукцию. Было в Лондоне несколько лет назад какое-то культурное оживление в связи с Латинской Америкой. Как раз когда цены на нефть пошли вниз, и там кое-где голодали. Молодой библиограф, единственный, кто слышал о поэте Хорхе Фернандес, уверял, что тот — герой революции, подпольщик. Хорхе не стал возражать. Даже не усмехнулся в усы. «У них одно на уме. Если América Latina, так уж непременно la revolución. А вот у нас в Эквадоре, поди ж ты, не было революций. Хотя других заморочек хватало. Веласко-Ибарра из пяти своих президентских сроков только один досидел до конца. Да им не объяснишь… Как давно это было!»