Маркус Зусак - Когда псы плачут Страница 10

– А ты придешь постоять под моими окнами?

Я знаю лишь, что мы что-то ищем.

Мы сидим неподвижно: я – привалившись к стене, пес – рядом.

«Не сиди, – я понимаю его мысли, – чего ты ждешь?».

Но я все равно сижу.

Мне нужен ответ. Мне надо знать, куда мы идем, что ищем.

Ветер принимается кричать. И превращается в вой – завывающий ветер, что волочит по улицам мусор, пыль и песок.

Взгляд пса обращен на меня.

Карабкается к моим глазам.

И вот тут я понимаю. Тут я и вижу ответ.

Этот пес ведет меня домой, – но это место мне не знакомо. Это новый дом и такое место, которое мне предстоит обрести с боем.

8

Она вломилась в меня.

Вломилась, и все.

Ее слова забрались в меня, схватили мою душу за грудки и потянули прочь из тела.

Слова и голос, Октавия и я, вот как было. И моя душа на безмолвной, заштрихованной тенями улице. И я мог только смотреть, как она берет мою руку и нежно оборачивает своими.

Я вбирал ее в себя целиком.

Было холодно, и пар вылетал у нее изо рта. Она улыбалась, а волосы то и дело падали ей на лицо, так красиво и так по-человечески. Внезапно у нее оказались самые теплые глаза из всех, что мне случалось видеть, и легкое движение ее губ словно тянулось ко мне. На своей руке я чувствовал ее пульс, он несильно тукал сквозь кожу. Плечи у нее были хрупкие, и мы с ней стояли на городской улице, которую мало-помалу заливала темнота. Ее рука держалась за мою. Девушка ждала.

Меня пронизывал беззвучный вой.

Мерцали уличные фонари.

Я замер. Совершенно замер – и глядел на нее. Глядел на ее истинность, замершую передо мной.

Я хотел излить себя, рассыпать слова по тротуару, но молчал. Эта девушка задала мне самый прекрасный в мире вопрос, а я начисто онемел.

«Да», – хотелось мне сказать. Хотелось это прокричать, поднять ее на руки, держать и повторять: «Да. Да. Я приду стоять у тебя под окном, когда захочешь», – однако ничего этого не сказал. Мой голос пробрался ко мне на язык, но так и не вырвался наружу. Он помялся где-то там и растаял, стек в горло.

Минута зазияла, рассеченная. Кусками развалилась вокруг меня, и я совершенно не представлял, что будет дальше – и от кого будет: от меня или от Октавии. Мне хотелось склониться к земле и подобрать каждый осколочек этой минуты, и рассовать по карманам. И как-то даже мне слышался голос моей души, где-то рядом, он подсказывал, что делать, что сказать, но я не понимал его. Тишина вокруг была слишком плотной. Она меня оглушила, но вдруг я почувствовал, что пальцы Октавии на миг чуть крепче сжали мои.

И отпустили.

Медленно она расслабила руку, и все кончилось.

И моя рука, отпущенная ею, упала, слегка шлепнув меня по боку.

Октавия посмотрела.

В меня, а потом в сторону.

Было ли ей обидно? Ждала ли она от меня слов? Хотела, чтобы я снова взял ее руку? Чтобы притянул ее к себе?

Вопросы лаяли на меня, но я ничего так и не попытался делать. Стоял столбом, беспомощным безнадежным кретином, ждущим какой-то перемены.

В конце концов только голос Октавии затоптал пылающее молчание ночи.

Спокойный храбрый голос.

Она сказала:

– Ты… – Помолчала нерешительно. – Ты подумай об этом, Кэм.

И после секундного колебания и еще одного взгляда мне в душу она развернулась и пошла прочь.

Я провожал ее взглядом.

Ее ноги.

Ее ступни, в шаге.

Ее волосы, рассыпавшиеся эхом в темноте по ее плечам.

И я крутил в голове ее голос, и этот вопрос, и чувство, что в тот момент поднялось во мне. Оно вопило во мне, обдало теплом, потом холодом и выбросилось внутрь меня. Почему я ничего не ответил?

«Почему ты ничего не ответил?» – бранил я себя.

Мне еще было слышно ее шаги.

Ее ступни так легко вспархивали и приземлялись, Октавия удалялась от меня в сторону железнодорожной станции.

Она не оборачивалась.

– Кэмерон.

Окликнул меня чей-то голос.

– Кэмерон.

Отчетливо помню, что руки у меня были в карманах, и, обернувшись направо, клянусь, я почти увидел очертания своей души, так же привалившейся к кирпичной стене и тоже спрятавшей руки в карманы. Она смотрела на меня. Пристально. И сказала еще несколько слов.

– Ты чего, бляха, вытворяешь? – спросила она меня.

– Что?

– В каком смысле «что»? Ты что, не побежишь за ней?

– Не могу. – Я потупился в свои старые кроссы и обтерханные края джинсовых штанин. Не подымая глаз, сказал: – Все равно уже поздно.

Моя душа придвинулась ближе.

– Черт тебя дери, пацан! – Лютые слова. Они заставили меня поднять взгляд и поискать лицо, связанное с голосом. – Ты торчишь под окнами какой-то девицы, которой на тебя плевать с высокой колокольни, а когда приходит что-то настоящее – распускаешь нюни! Что ты вообще за человек такой?

На этом душа замолкла.

Голос резко оборвался.

Что она хотела сказать, было сказано, и мы опять стояли у стены, руки в карманы, рты наполнялись молчанием.

Прошла минута.

Потекла и миновала следующая, и еще одна. Время шелестело по моим мыслям, как подошвы уходящей Октавии.

Наконец я оторвался от стены.

А прошло уже минут пятнадцать.

Я еще разок посмотрел на дом, понимая, что, наверное, вижу его в последний раз, и зашагал к станции Редферн, под электрическими проводами, сквозь уличный холод. Мерцали в домах свинцовые окошки, когда на них наскакивали уличные фонари, и я слышал, как мои ноги отрывались от земли и хватали дорогу – я перешел на бег. Где-то позади – дыхание и топот моей души. Я хотел добежать до станции быстрее нее. Так было надо.

Бежал.

Холодный воздух заплескивался мне в легкие, а я все повторял про себя имя Октавия. Я бежал, пока руки у меня не заныли так же, как ноги, а в голове не застучала, разогнавшись, кровь.

– Октавия, – сказал я.

Сам себе.

И бежал дальше.

Мимо университета.

Мимо заброшенных магазинов.

Мимо компании ребят такого вида, что того и гляди грабанут.

– Нажми, – подгонял я себя, когда мне казалось, что сбавляю ход, и всматривался в даль, надеясь разглядеть ноги и походку Октавии.

На станции огромная толпа текла через турникеты, и мне удалось протиснуться между парнем с чемоданом и женщиной с букетом. Я перебежал на линию Иллаварра, слетел вниз по эскалатору, мимо костюмов, портфелей и самых разных зачерствевших к вечеру духов, одеколонов и укладочных лаков.

Доскакал до его подножья.

Чуть не споткнулся.

«Ужас, какая толпа!» – думал я, но мало-помалу протискивался по платформе. Пришел поезд, все кинулись в него: и лезли, и качали головами, натыкаясь на меня. Там довольно гнусный стоял запах, как от чьей-то потной подмышки. Он лизал мое лицо, но я упрямо протискивался, озираясь, сквозь толпу.

– С дороги, – зарычал кто-то, и мне не оставалось иного, кроме как.

Влезть в поезд.

Я влез в вагон, набитый людьми, и оказался рядом с усатым чуваком, который, похоже, и источал «аромат» прогорклого подмышечного пота. Мы вцепились в сальный металлический поручень, но вот поезд двинулся, и я двинулся тоже.

– Простите, – сказал я, – виноват. – И стал протискиваться в нижний ярус. Решил, что сначала пройду нижним ярусом по всем вагонам, потом в обратном направлении – верхним. То был единственный поезд на Хёрствилл. Она должна была ехать в нем.

В моем вагоне Октавии не оказалось. В следующем тоже.

Я распахивал дверь в тамбур, и вокруг меня визжал холодный тоннельный воздух, пока за спиной не хлопала следующая дверь, в другой вагон. Один раз я чуть не зашиб дверью свою душу, которая слишком уж наступала мне на пятки.

– Вон, смотри!

Это ее, души, голос выхватил для меня Октавию из толпы пассажиров, набившихся в пригородный поезд.

И я увидел ее в тот самый момент, когда поезд, задребезжав, вырвался из тоннеля в чуть разбавленные угольные чернила ночи. Она стояла там же, где, несколькими вагонами раньше, я, но смотрела в другую сторону. С нижнего яруса я видел только ее ноги.

Шаг.

Другой.

Я протиснулся поближе, добрался до лесенки и полез наверх.

И скоро уже увидел Октавию в полный рост.

Она смотрела в мутное вагонное окно. Хотелось бы мне в ту минуту знать, о чем она думает.

Я уже подобрался близко.

Мне были видны ее шея и как дышат ее ребра. Рука, крепче сжавшая поручень в момент, когда вагон сбился с ритма, а свет потускнел и моргнул.